111 лет А. де Сент-Экзюпери
ЛЮБОВЬ
Период вхождения в высшее орденское звание был отмечен со стороны Высших Сил высшим же даром - дамой сердца. В 1934 году в салоне своей кузины Ивонны де Лестранж Сент-Экзюпери знакомится с той, кого он нежно стал звать Ангельским Пёрышком и кто стала подлинной супругой - булгаковской «тайной женой», настоянной на Софийном образце любви небесной.
«Госпожа N - красивая, высокая, стройная, изящная. Чисто женское обаяние сочетается с мужской независимостью. Она замужем, но и Антуан женат. Происходит сближение. Эта женщина останется с ним до конца его жизни. В самые трудные минуты она будет рядом, будет поддерживать его, вносить успокоение в его мятущуюся душу. В их отношениях главное - чувство обоюдной раскованности и интеллектуальной близости. Она понимает его, она ему в помощь. Во время войны она в мужской одежде будет переходить через границу в нейтральную Швейцарию и звонить ему в Америку; её звонки станут для него глотком чистого воздуха; вместе с другими друзьями она включится в хлопоты, чтобы ему позволили летать, и хлопоты увенчаются успехом. Она приедет к нему в Алжир, и он будет читать ей свою «Цитадель». Неудивительно, что Антуан сделал её своей духовной наследницей, - удивительно, с какой тонкостью и профессионализмом она, не будучи литератором, справилась со своей задачей. Ей мы обязаны появлением «Цитадели». Под псевдонимом Пьер Шеврие она написала блестящую книгу о своём друге, из которой все исследователи черпают бесценную информацию».
Послушаем её: «В последние годы жизни Сент-Экса всё сильней мучила тревога, но по натуре своей он был человек на редкость уравновешенный. Он обладал отличным аппетитом - и ум у него был тоже ненасытно жадный, полный живейшего, неутомимого интереса ко всему на свете. Он не принимал на веру никаких общепризнанных истин, не продумав их сам. … Глубоко убеждённый, что люди формируются при помощи символов, он доискивался глубинного смысла движений отдельных людей, стремясь через отдельные явления проследить всеобщее.
Но никакими описаниями не передать поэзию человеческого лица, как золотое сечение ещё не даёт понятия о Парфеноне. Вот почему все попытки раскрыть характер Сент-Экзюпери не помогают ощутить его присутствие. Присутствие крупного, массивного человека с живым подвижным лицом, порой жизнерадостного, порой угрюмого и неуклюжего. Всюду он привлекал к себе внимание. Его всегда и везде сразу окружали слушатели. Не то, чтобы он поражал какими-то откровениями, но ясность его мысли, оригинальность взгляда, непостижимая страсть разрешать видимые противоречия и заводить споры по существу - во всём этом собеседники ощущали силу, которая приподнимала, возвышала их. <…> Ему важней всего было убедить собеседника, обратить в свою веру, а прославиться в качестве автора новой идеи он нисколько не стремился».
А вот их совместный полёт: «Сент-Экзюпери вёл самолёт, не имея на борту радио, не слыша сигналов маяка: испытующим взглядом он обводил небо и на колене исписывал цифрами листок бумаги, проверяя курс. Ему весело было лететь над облаками и вдруг, рассчитав по секундам, поднести вам как на ладони город или озеро.
- Сейчас я подарю тебе собор, - говорил он.
Смотрел на часы, нажимал на рукоятку, пронизывал самолётом слой облаков - и с улыбкой преподносил вам встающую впереди, в нескольких сотнях метров, готическую башню. Он играл».
На людях они должны были соблюдать дистанцию и политес; их многочисленные письма написаны с учётом попадания в чужие руки. Антуан об этом не раз предупреждал возлюбленную. Он обращается к ней как к другу мужского пола, просит помочь в возможности летать, оправдывая «привязчивость и настырность» перед чужим досужим любопытством. Он обращается к ней на «вы», чтобы максимально снять половую маркировку. Письма настолько огромны, что носят характер эпистолярного дневника последних лет жизни.
Но вот однажды, с верным человеком он получил возможность обратиться без чужих глаз и ушей…
«Ангельское моё Пёрышко, Мне так надо тебя увидеть. Я устал. Взвалил себе на плечи очень уж тяжёлую ношу; избавиться от неё без угрызений совести я не могу, а нести её трудно до изнеможения: странная штука совесть! <…> Очередная книжка моя вот-вот выйдет. Как всегда, клевета и зависть уже наготове. Ты легко можешь себе вообразить, как взволновалась вся эта шушера - нью-йоркские поддельные французы. Я по тысячам признаков замечаю, как начинает бурлить это болото… Ах, Ангельское Пёрышко, до чего мне тоскливо, противно, и до чего я устал! Так-то, мой медвежонок. Я не обольщаюсь на счёт своей книжки, ты не думай. Я писал в состоянии внутренней несобранности. Мне не удалось сказать то, что я хотел. Умоляю тебя, дай телеграмму, как только получишь её и прочтёшь. Я тебе тут же позвоню. Но ты сразу сообщи мне хоть что-нибудь в телеграмме! Если тебе покажется, что это ужасно, - так и скажи: я ведь, кажется, не тщеславен. Крепко целую тебя, Ангельское Пёрышко. Антуан».Их общения происходили своеобразно, в стиле и духе самодержца.
АП только что приехала в Алжир. Антуан тотчас же засаживает её за чтение рукописи Книги («Цитацель»). Наконец-то у него есть читатель, который полностью его понимает! Ему так трудно работать в нездоровой атмосфере Алжира. Он ищет поддержки у подруги. Да и АП знакома с этим его творением не с сегодняшнего дня. Она, по всей вероятности, единственный человек, посвящённый во все тайны его медленного и мучительного рождения. Несколько лет тому назад, когда замысел его только начинал оформляться, она первая прочла всё и написала Сент-Эксу письмо, в котором подробно излагала свои впечатления.
Антуан тогда ответил ей взволнованным посланием:
«Твоё письмо - это как раз то - в точности то - в чём я нуждаюсь. Я прочитал его уже тридцать раз. Ты не можешь представить, какое это для меня имеет значение. Это должно побудить меня к работе. Я так хотел бы получить ещё письмецо. Пойми, дело не в том, чтобы чужие мнения учили меня чему-либо, и не в том, чтобы советы были мне в помощь (по крайней мере, на этой стадии). Как только книга будет закончена, вот тогда, пожалуйста, пусть критикуют, и чем больше, тем лучше - для совершенства. Но на данной стадии это меня опустошает. Единственный вопрос, который тревожит и мучает меня, и в то же время единственный ответ на вопрос, который побуждает работать, помогает и служит службу: какое впечатление от моей книги у читателя? Как раз таково твоё письмо. В точности».
Как видим, АП была восприемницей Текста ещё в первых стадиях его родов. Важно то, что уже тогда это была Книга, и даже на ранних этапах работы целое было не беспорядочным ворохом записей и заметок, а именно книгой, и Экзюпери проверял читательское впечатление именно от общей архитектоники создания. Только подруга была в курсе строительного замысла.
«С тех пор много воды утекло. Сент-Экс сильно изменился. Рукопись его всё разрасталась - в ней уже было около тысячи страниц. АП тоже немало пережила и, наверно, изменилась. Как-то она теперь воспринимает его произведение, перед которым, как ему кажется, всё его предыдущее творчество - лишь проба пера?
Антуан охвачен лихорадочным возбуждением. Ему не сидится на месте - всё равно он не в состоянии что-нибудь делать. Он нервно шагает по комнате, время от времени бросая опасливые взгляды на подругу, отмечая в уме страницу, до которой она уже дошла и, стараясь по выражению её лица угадать впечатление. При этом он мешает ей сосредоточиться.
АП устала с дороги, а в городе стоит невообразимая жара, задувает сирокко, нечем дышать. Прочтя около ста страниц, она не выдерживает и просит Антуана пройтись с ней к морю.
Сент-Экс поражён. Он весь возмущение. Такой жестокости от подруги он не ожидал.
- Раз ты не дочитываешь мою книгу, значит тебе скучно!
- Да нет же, я нахожу её просто замечательной!
- Неправда, раз она тебя утомляет!
- Но я устала не от книги. Я устала с дороги и совершенно ошалела от жары. Вот пройдусь немного, подышу воздухом, тогда будет легче читать.
- А вечером тебе захочется спать.
- Да нет же, не захочется.
Сент-Экс расстроен и пытается найти компромиссное решение:
- Прочти хоть ещё главу!
- Прочту, когда вернёмся.
- Ну, хоть эти две страницы.
Подруга весело рассмеялась. Она была рада найти прежнего Антуана с его «замечательной требовательностью». Взволнованное лицо Экзюпери вдруг просветлело, он на минуту исчез в своей спальне и, вернувшись, шутливо и, вместе с тем, смущённо произнёс:
- На вот, возьми!
- Что ты мне принёс?
- Ну-ка, проглоти!
Смеясь, но решительным жестом он с живостью сунул ей в рот какие-то таблетки и заставил запить водой.
- Можешь теперь идти купаться, сегодня уже не заснёшь. Я дал тебе две таблетки фенамина.
В самом деле, в течение сорока восьми часов подруга не могла сомкнуть глаза, и ей не оставалось ничего лучшего, как одолеть всю рукопись» ( М. Мижо, 426-428).
Она была, прежде всего, боевым товарищем своего духовного рыцаря, и участие её в создании великого гностического собора было чрезвычайным. Высокий этический и поэтический аристократизм делал её подлинно прекрасной дамой потомственного рыцаря Грааля, адекватной ему в самых глубоких и сложных из его визионерских пилигримажей. Собственно, всё пространство Книги они исходили вдвоём, и Экзюпери оставлял текст на сотрудника, который мог продолжить работу. Всё дело в том, что многие записи последних лет имели авторскую маркировку «Заметки на потом». Едва ли речь шла о намечавшейся новой книге. Экзюпери предполагал после войны ещё десять лет шлифовать и обогащать текст: «Если я буду отделывать <…> эти семьсот страниц руды <…>, мне и то понадобится десять лет, не говоря уже о более тщательной отделке. Словом, я буду работать над ними, пока хватит сил. И ничего другого делать не буду».
Значит, речь шла об обогащении всё той же итоговой Книги. Но по ходу дела в голову приходили новые мысли и образы, и закупорить источник поступления не представлялось возможным. По существу, то, что вытекало из-под пера (или наговаривалось на диктофон) было философским дневником, последовательным занесением на бумагу всего, что приходило по ходу дела в голову, и процесс должен был продолжаться до последнего дня.
«Если я кое-как научился писать, то лишь потому, что ясно вижу свои недостатки. Ни одна неудачная фраза от меня не ускользает. Не так уж глупо я когда-то сказал: “Я не умею писать, я умею только править”». Это письмо от декабря 1943 года, когда от робости начинающего автора не осталось и следа. Может быть, он и «не умел писать», но зато он умел мыслить и образно мысли выражать.
Согласно нескольким строкам поручения на случай смерти, голубой чемоданчик с рукописями достался подруге, Ангельскому Пёрышку. Друзья во главе с Гавуалем чётко выполнили последнюю волю своего боевого товарища. АП знала, за что боролась.
Если верно замечание издателей, что текст Экзюпери перекомпоновывался по отношению к оригиналу, то за счёт участия в редактуре текста АП (под именем Пьер Шеврие) можно считать, что воля автора была не очень искажена, а может быть, в некоторых случаях, даже угадана в первом издании 1948 года. Ещё десять лет шла активная работа по уточнению печатного текста по отношению к оригиналу. В конце концов, текст принял законченную форму 219 глав, которые каждый издатель и переводчик пытаются расположить по-своему.
Между тем следует застывшую лаву текста рассматривать как месседж мистически двуединой личности: Сент-Экса и АП.
Верификация книги соответственно буквенным аббревиатурам - они же «римская цифирь» - дают очень выразительные результаты.
Вот, например, одно из мистических чудес «Цитадели».
Пятьдесят пятая глава: LV читается как английское - ставшее международным слово LoVe, любовь при самоочевидной огласовке. Фиксация в письменности одних согласных распространена во многих языках мира, причём правильная огласовка текста была сакральной тайной высшей интеллектуальной элиты страны. И напрашивающееся Love пятьдесят пятой главы тоже почему-то никому не приходило в голову.
Но: соответствует ли содержание этому заголовку?
Смотрим.
«Не путай любовь с жаждой обладания, которая приносит столько страданий. Ибо вопреки распространённому мнению, любовь не заставляет страдать. Но инстинкт собственника воистину мучителен, а он противоположен любви. Ибо воспламенённый любовью к Богу я влачусь, ковыляя, по дороге, чтобы поделиться ею сначала с другими. И я не обращаю моего Бога в рабство себе. И я сыт тем, чем Господь одаряет других. И я узнаю истинную любовь по тому, что её невозможно унизить и оскорбить. И того, кто умирает за империю духа, империя унизить не может. Можно говорить о неблагодарности того или другого, но как можно говорить о неблагодарности целой империи? Империя создана твоими дарами, и какой жалкой арифметикой ты будешь одержим, если будешь озабочен ответными почестями! Кто кладёт свою жизнь на строительство храма, меняет себя на храм, он становится его воплощённой любовью, - так каким же образом он может быть храмом оскорблён? Настоящая любовь начинается там, где ничего не ищут взамен. И если ты для того, чтобы научить человека любить людей, находишь важным начать упражнять его в молитве, так это потому, что на неё нет ответа.
Ваша любовь основана на ненависти, ибо как только вы захватываете в её сети женщину или мужчину, вы как собака начинаете ненавидеть и облаивать всех, кто пытается приблизиться к вашей добыче. И вы называете любовью этот животный эгоизм! Труд любви для вас таков же, как и всякий другой, вроде ваших фальшивых дружб, и этот свободный дар вы превращаете в прислужничество и рабство и начинаете, в ту же минуту, как полюбили, чувствовать себя уязвлёнными. И в наказание, чтобы заставить лучше служить себе, казните его зрелищем ваших страданий. И действительно вы страдаете. И вот это-то ваше страдание мне и претит. А чем, скажите, тут любоваться?..
Истинную дружбу я узнаю по тому, что она не способна предать, а подлинную любовь по тому, что её оскорбить невозможно.
Если придут и скажут: «Брось эту вот, она оскорбляет тебя…», снисходительно выслушай их, но не меняй своего поведенья, ибо кто же в силах тебя оскорбить?
И если скажут тебе: «Брось, все старанья твои бесполезны…», снисходительно выслушай их, но не меняй своего поведенья, ибо выбор твой уже сделан. И если можно украсть то, что ты получаешь, то как можно украсть то, что ты отдаёшь другим?
И если скажут тебе: «Вот, здесь ты в долгах. Вот, а здесь ты в шелках. Вот, здесь плюют на подарки твои. Вот, а здесь перед ними склонились в почтеньи», заткни уши и не внимай этой скаредной арифметике.
И всем ты отвечай: «Любит меня тот, кто работает вместе со мной».
Так в храм входит единственный друг, но ему нет числа».
Это - Божественное послание. И можно только потрясаться мудростью Великого Антуана и АП или степенью участия в сотворении Книги Высших Сил. И то и другое равно невероятно. И, однако - факт.
Воистину: «Любить - это не значит смотреть друг на друга, любить - значит - вместе смотреть в одном направлении».
И ещё одно невероятное чудо.
33-я глава «Цитадели» - о себе. Значит, он знал о своём высшем орденском посвящении. Или знала она, Ангельское Пёрышко, сделавшая эту главу 33-й. Что одно и то же. Ибо они с ней были един дух и едина плоть. Так распорядился Господь.
* * *
Мистика жизни свелась к девяти последним полётам на этих молниях - Лайтнингах. Он разил сверху зло, хотя и делал это бескровно, и он чувствовал, что он - на пороге. «Пишу посмертное сочинение», - грустно улыбаясь, говорил он друзьям.
Над ним тряслись, его берегли из последних сил. «Но он рвался назад в эскадрилью…, уговаривал, грозил, прибег к поистине дьявольской дипломатии и, в конце концов, добился своего».
Ему разрешили пять боевых вылетов. Последний из них пришёлся на его день рождения.
Но он на этом не успокоился.
Жить для него значило участвовать.
Весь июль он наседал на друзей, выторговывая ещё по попытке. Скрепя сердце ему дали ещё три вылета.
Готовилась высадка союзников. Ему решили сообщить её дату и тем самым сделать «невылетным».
Это должно было произойти 1 августа.
А 31 июля, взяв буквально за глотку, он вымолил себе девятый полёт. Божественный, по определению.
Из него Сент-Экса так назад и не дождались. <…>
NB
Беда Экзюпери была в том, что эти - последние в его жизни годы - он остался без опекуна, помощника и душеприказчика. И мать, с которой у него был мощный духовный контакт, и возлюбленная, «Ангельское Пёрышко», как он её называл, оказались вне возможности прямого общения. Генералы Шамб и Икер, пытавшиеся сберечь сокровище, промахнулись с девятым вылетом: нельзя было посылать в полёт человека, который уже не мог даже выпрыгнуть с парашютом. Да, он настойчиво просил. Но и отказу следовало быть категоричным. Чтобы совесть его была чиста. Франция не должна была терять своего духовного лидера!
Но выбивать самому себе привилегии он посчитал недостойным.
Бросив себя в прорыв на одном фронте, Экзюпери катастрофически оголил другой. Франция же осталась не только с носом, но и без глаза. Без Ока Гора. Без вида с высоты. Люди, к которым он обращался в «письме одному из противников», таки и пришли к власти. И в Галлии стало противно жить. А ведь Франция XX века, влиявшая на всю Европу, могла бы получить второго Вольтера!
А всё из-за близоруко понятой «жертвы».
«Самое важное действие получило название. И это название - жертва.
Жертва не означает ни безвозвратного отчуждения чего-то своего, ни искупления. Прежде всего, это действие. Это отдача себя Сущности, от которой ты считаешь себя неотделимым. <…>
Пока моя духовная культура опиралась на Бога, она могла спасти это понятие жертвы, которое создавало Бога в сердце человека. Гуманизм пренебрёг важнейшей ролью жертвы. Он вознамерился сберечь Человека с помощью слов, а не действий. <…>
Вместо того чтобы утверждать права Человека сквозь индивидуумы, мы заговорили о правах Коллектива. Незаметно у нас появилась мораль Коллектива, которая пренебрегает Человеком. Эта мораль может объяснить, почему личность должна жертвовать собой ради Общности. Но она не может объяснить, не прибегая к словесным ухищрениям, почему Общность должна жертвовать собой ради одного человека. Почему справедливо, чтобы тысяча людей приняли смерть ради спасения одного, осуждённого невинно. Мы ещё вспоминаем об этом принципе, но мало-помалу забываем его. А между тем, именно в этом принципе, в корне отличающем нас так явственно от термитника, прежде всего, наше величие».
Человек массовый ничего не может принести на алтарь общей жертвы, кроме своей жизни. То есть, маленькой вспышки в кострище большого огня. Но штучники имеют возможность сгореть по-иному. Чем дольше светит солнце Баха и Моцарта, тем человечеству лучше. И их медленное сгорание в каждый отдельный момент значительно превышает по интенсивности вспышки отдельных людей. Ни полководец, ни учёный, ни деятель культуры, ни пророк не экономят себя из шкурных интересов; они просто растягивают пользу, приносимую людям, на максимально длительный срок.
Их не надо приглашать к жертве, ибо жертвой является вся их жизнь.
«И если у меня можно отнять то, что я храню для себя, то как можно отнять у меня то, что я отдаю другим?» (А. де Сент-Экзюпери)
«Рыцарь Грааля» По материалам книги О. Кандаурова (2000-2007)/
/
«Он поднял глаза к звёздам… “Сегодня вечером я отвечаю за всё небо. Далёкая звезда подаёт мне знак. Она ищет меня в толпе. Она нашла меня. Вот почему я чувствую себя каким-то чужим, одиноким”. <…>
Музыка несла ему некую весть - ему одному среди всех этих недалёких людей. Задушевно поверяла она свою тайну, как знак, что подаёт ему звезда. Через головы стольких людей она говорила с ним на языке, понятном ему одному».
(«Ночной полёт»)
