Образ сомневающегося интеллигента
“Может, напрасно я рассеиваю свои слова…”
Современные определения понятия «интеллигенция» различны и в основном связаны с социологическим и философско-культурным аспектом. Зрелое средневековье создало многочисленных интеллектуалов, преподавателей «свободных искусств», но не интеллигенцию. Представление об интеллигенте как носителе концентрированной образованности и духовности долгое время имело сакральную ауру и было связано с клириками. Однако подлинная история светской интеллигенции с типичными чертами характера, особым строем чувств и психологией интеллигента восходит лишь к ренессансной Италии XIV-XV вв. Франческо Петрарка в этом смысле важней, чем многие трубадуры и схоласты.
Личность Петрарки представляется первой и, может быть, самой крупной, знаменующей принципиальное отличие гуманистов-интеллигентов от средневековых интеллектуалов. У ренессансной интеллигенции не было такого диапазона функций и профессий, как у современной, но именно ее формирование явилось первым этапом развития, приведшего впоследствии к появлению новоевропейской интеллигенции. Содержание, например, «Тайны» (Secretum) Петрарки в первую очередь связано с выдвижением новой, гуманистической концепции человека, раскрытием его внутренних противоречий. Августин в диалогах Петрарки - это часть «я» интеллигента-гуманиста. Психологическая борьба в душе Петрарки, отраженная в «Тайне», делает произведение захватывающе интересным.
В русской литературе XIX в. несомненно одним из самых ярких продолжателей Петрарки, его философского осмысления диалогического столкновения самобытных личностей, исследователем глубокого психологизма и трагизма человеческой натуры был Ф.М. Достоевский.
В августе 1839 г. Ф.М. Достоевский в письме к своему брату как будто возвращается к «Тайне» Петрарки, размышляя над вопросами, поставленными гуманистом-интеллигентом эпохи Треченто: «Человек есть тайна. Ее надо разгадывать всю жизнь, и ежели будешь разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком» (письмо Ф.М. Достоевского М.М. Достоевскому, 1839, август). Действительно, все рассуждения Петрарки о человеке рождаются на основе опыта самонаблюдения, проводимого с остротой и тщательностью, достойными истинного психолога. Но, изучая себя, он изучает в своем лице человека, и потому исповедальное сочинение «Тайна», где много сказано «о грехах, общих всем смертным», обращено и к нему самому, и «ко всему человеческому роду».
Для понимания истинного значения интеллигента необходим такой же откровенный разговор, какой ведет великий итальянец XIV в. в своей «Тайне». Понять Достоевского, например, невозможно, обходя связь, которая существует между его личными, мучительными духовными исканиями и главными идеями его романов. Невозможно интеллигенту-христианину вести свое повествование, следуя совету Тацита, не поддаваясь любви и не зная ненависти.
В феврале 1854 г. в письме к Н.Д. Фонвизиной Достоевский скажет об одной из типичных черт истинного интеллигента: «Я скажу вам про себя, что я - дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных» (письмо Ф.М. Достоевского Н.Д. Фонвизиной, 1854, февраль).
С какими душевными метаниями, мировоззренческими и психологическими противоречиями был связан разрыв Петрарки со старой средневековой интеллектуальной традицией, показывает суд, учиненный Петраркой над самим собой в диалоге «О презрении к миру» (De contemptu mundi). Здесь зафиксирована проблема духовного самоопределения как вопрос о выборе системы ценностей. Как психологическая коллизия данная проблема присутствует у Петрарки на всем протяжении его творчества. Например, тема петрарковской рефлексии «Христос - Цицерон» ясно звучит в диалоге «О своем и чужом невежестве» (De sui ipsius et multorum ignorantia), написанном более чем через четверть века после диалога «О презрении к миру». Чем может быть санкционирована человеческая любовь к земному - вот основной предмет рефлексии Петрарки. В конце диалога «О презрении к миру» выясняется, что никакими высшими традиционно средневековыми нормами земная устремленность Петрарки оправдана быть не может. Но чем же все-таки она может быть извинена? Да просто личными качествами первого гуманиста, его психологическим устройством, недостаточно совершенным с точки зрения средневековых моральных идеалов, но зато совершенно реально существующим и суверенным. Метания Петрарки между двумя системами жизненных целей нельзя считать непоследовательностью, тем более попыткой лицемерного самооправдания и даже трагической раздвоенностью. Это драма выбора пути, борьба актуальных, настоятельных земных потребностей и официальных, высших, традиционно освященных, но столь же необходимых ценностей. Такая драма может развернуться и как борьба чувства с разумом, и как борьба духа и плоти, и как столкновение двух культур в одной личности, но ни одно из перечисленных проявлений не зафиксирует всей ее психологической полноты - совершенно ясного осознания необходимости выбора.
Петрарка рефлексирует относительно проблемы, которая стала важнейшим фактом идеологической легализации гуманизма как нового стиля мышления и культурной деятельности. В диалоге «О презрении к миру» ставится под сомнение возможность соотнесения потребностей души с христианским идеалом жизни. Гуманист поставил под сомнение жесткость влияния трансцендентных ценностей на реальную человеческую жизнь, в том числе на внутреннюю психологическую.
Как гуманисты-интеллигенты снимали противоречия между культурой и религиозными принципами жизни, если хотели утвердить свою систему ценностей, показывает эпизод из литературного произведения неаполитанского гуманиста Антонио Галатео «Отшельник» (Eremita), в котором изображен спор главного героя с одним из библейских патриархов. Последний прославляет «блаженную жизнь». «Но не без культуры», - отвечает ему гуманист. «Но мы жили свято и без культуры», - отстаивает свои позиции патриарх. На это следует ответ, что с нею они жили бы еще более свято (GalateoA. Eremita // Prosatori latini del Quattrocento / A cura di E. Garin. Milano; Napoli, 1952. P. 100).
Не подвергая сомнению существование Бога, Галатео сомневается в возможностях осуществления божественной справедливости даже на «небесном уровне». Мир горний настолько похож на мир дольний, что только очень решительный, интеллектуально тренированный праведник может добиться там правды.
В конце XV в. отношение к миру дольнему, философские раздумья другого представителя ренессансной интеллигенции, Леонардо да Винчи, пронизаны искренней горечью и сожалением и тесно переплетаются с рассуждениями о душе у Петрарки: «Заботясь о здоровье тела, вы обращаетесь к медикам, но не прибегаете к философам в заботах о душе. А ведь кто, как не истинные философы - врачеватели душ и наставники жизни» (Петрарка Ф. О страхе смерти: Диалог. 117, кн. II трактата «О средствах против всякой судьбы»).
Облик Леонардо отвечал тому образцу поведения, который был принят в гуманистических кружках XV в., в частности в медичейской среде, и обозначался понятием gravitas. Светская и стоическая выдержка соответствовала врожденным психическим особенностям титана Возрождения. Но таким он и хотел себя видеть, таким сделал себя совершенно сознательно. Анонимный биограф, пересказывая эпизод стычки Леонардо с Микеланджело, отмечает, что Леонардо не ответил на грубую выходку ни словом, ни движением. Выдержка Леонардо - отнюдь не тривиальная для его эпохи черта.
Он писал: «Терпение действует против невзгод и обид (contro alle’ngiuirie) не иначе, как действуют одежды против холода; потому что, если при умножении холода ты умножишь одежды, этот холод не сможет тебе повредить. Подобным же образом в ответ на великие невзгоды увеличь свое терпение; и эти невзгоды не смогут задеть твой ум» (Leonardo da Vinci. Scritti letterari / A cura di A. Marinoni. Milano, 1974. P. 73).
И все-таки в записях Леонардо мы обнаружим сомнение в безапелляционности вывода о спасительном терпении: «О мой Леонардо, почему столько страданий?». Или: «…я буду думать, что учусь жить, а буду учиться умирать» (там же). Думается, что объяснение этим взаимоисключающим высказываниям дает Сенека в трактате «О счастливой жизни» (De vitae beata): «О добродетели, а не о себе веду я речь» (De virtute, non de me loquor) (Сенека Луций Анней. О блаженной жизни. XVIII). Девизом и римского философа Сенеки, и итальянского гуманиста Петрарки, и Леонардо вполне мог стать знаменитый стих Теренция: «Я человек и считаю, что ничто человеческое мне не чуждо» (Homo sum: humani nihil a me alienum puto), («Самоистязатель», 77), дословно цитируемый в «Письмах к Луцилию» (95, 53) (// Сенека Луций Анней. О краткости жизни) и в измененной форме в «Утешении к Гельвии» (Ad Helviam matrem de Consolatione): «Nihil… quod intra mundum est alienum homini est» («Ничто… существующее на земле, не чуждо человеку»). Петрарковское недовольство собой, его accidia, и контроверза между влечением сердца и нравственными абсолютами, земным и надмирным, страстным стремлением к жизни, полной деятельности и любви, и возвышенными помыслами о вечном имеют много общего со страхом Леонардо перед грозной и мрачной пещерой и желанием знать, не таится ли там какое великое диво, с героем, колеблющимся между страхом и страстью, о чем мы узнаем в письмах ученого в Кодексе Арунделя. Поиски общественной и человеческой гармонии, глубокий психологизм объединяют интеллигентов XIV - начала XVI в. Одно из чувств, прослеживающихся в их великом творчестве, в их мироощущении, - сомнение, что так свойственно истинному интеллигенту.
Франческо Петрарка писал: «Во всем, что меня мучает, есть примесь какой-то сладости… Я так упиваюсь своей душевной борьбою и мукою, с каким-то стесненным сладострастием, что лишь неохотно отрываюсь от них» (Петрарка Ф. Моя тайна, или Книга бесед о презрении к миру / Пер. с лат. М. Гершензона. М., 1989. С. 380). Это важное психологическое признание. Петрарка уже ощущал человеческую ценность своей душевной борьбы и достаточно хорошо сознавал, что именно она является главным источником творчества.
Выражение психологической неуверенности, творческого надлома - черта новая, впервые проявившаяся в деятельности ренессансной интеллигенции. Именно художники и поэты Ренессанса стали для последующих веков олицетворением мучительных переживаний, связанных с творчеством. Именно в их среде впервые зародилась идея творческой деятельности как духовной драмы и появились психологические комплексы, связанные с ней (вдохновение, раздумье, сомнения, разрыв с творчеством). Все эти комплексы отразились в биографиях ренессансных интеллектуалов. Примеров разрыва с искусством или временного отхода от творчества можно привести немало: Альбертинелли стал трактирщиком, оставив живопись; Пармиджанино бросил живопись, будучи в расцвете карьеры, и занялся магией; фра Бартоломео счел творческую деятельность греховной. Творчество Петрарки интроспективно. Самопознание и самоанализ становятся главными принципами его жизненной философии. Создавая автобиографический образ в философских и поэтических произведениях, Петрарка в некотором смысле типизировал в этом образе черты новоевропейского интеллигента, среди которых присутствовали и сомнение, и внутренний разлад, и душевная борьба. Это были не просто черты, связанные со столкновением двух культур в одной личности в эпоху Ренессанса, а характерные особенности психологического, ментального склада типичного интеллигента-христианина. В этом смысле кажущиеся созвучными христианской морали и метаниям европейского интеллигента идеи Сенеки на самом деле отрицают внутренние движения души. Стоический мудрец у Сенеки верит исключительно в силу разума и, шествуя по пути самосовершенствования, является единственным хозяином своей судьбы. В сочинении «О гневе» Сенека утверждает, что мудрец, т.е. человек, достигший совершенства, бесстрастен, потому что, во-первых, полностью подчинил разуму свои внутренние движения и, во-вторых, никак не реагирует на внешние раздражения, приятные или неприятные. Напротив, пишет Сенека, глупец, грешник, порочный человек, а таких, считают стоики, подавляющее большинство, полностью утратил контроль над собой и подобен сумасшедшему; он раб и игрушка как собственных противоречивых страстей, так и внешних меняющихся обстоятельств, и потому всегда несчастен (Луций Анней. О гневе. II, 10). Вместе с тем образ жизни самого Сенеки плохо согласуется с его нравственными уроками. В Сенеке удивительным образом совмещались строгий моралист и потворщик Нерону. Величие мудреца, считает Сенека, не в том, чтобы презирать человеческие радости, а в умении в любой ситуации управлять собой и своими чувствами. Анализируя биографию и творческое наследие Петрарки и, например, Леонардо, заметим, что эти крупнейшие представители культуры Ренессанса отнюдь не всегда могли совладать со своими чувствами, при этом вряд ли этих интеллигентов XIV-XV вв. мы назовем глупцами и грешниками.
Как видно из истории творческой интеллигенции следующих поколений, без душевной борьбы и сомнений невозможно было бы создание великих шедевров литературы и изобразительного искусства.
А. В. Романчук «Франческо Петрарка и европейская культура»
Источник: http://www.ec-dejavu/
«Первый человек нового времени»
Петрарке было уже под сорок. … Он укрылся в Воклюзе, чтобы в одиночестве отдохнуть на лоне любимой природы. «Но к чему блаженная тишина мест, эти реки, леса и горы, если всюду, куда бы я ни пошел, следом за мной идет и мой дух, а он все тот же и в городе, и в лесу…» Петрарку обступили всевозможные хлопоты и заботы, не дававшие ему покоя вот уже много лет. В счастье и беде, в труде и в веселье наваливалось на него отвращение к жизни и миру, тоска и горечь, чувство неудовлетворенности собою, своими поступками и своими словами, своим прошлым, которое в такие дни он просто ненавидел, своим будущим, покрытым сумраком. Зачем прикладывать усилия, день вставал ненужный, а вслед за ним подкрадывалась, как злобная карга, ночь, ведя за собой мрачные воспоминания, призраки и пугала. Беспокойство, которому не было ни названия, ни причины, отравляло ему жизнь. Средневековый демон, Ацедия, садился у его стола или изголовья постели.
Как раз в это время он начал писать книгу бесед «О презрении к миру», назвав ее «Тайной» - «Secretum», или, как гласит автограф, «De secreto conflictu curarum mearum» («О тайном споре моих забот» (лат.)).
Это произведение не предназначалось для чьих-либо глаз, кроме собственных, которые должны были в нем найти утешение для усталого разума, когда вновь наступят дни сомнений. И кажется, при жизни Петрарки действительно никто не заглянул в «Secretum». Раньше он искал поддержку в «Исповеди» Августина, теперь хотел иметь такую же поучительную книгу, только более личную, собственную, в которой мог бы слышать свой голос и свое сердце.
Это был диалог по образу «Тускуланских бесед» Цицерона. Петрарка пригласил на беседу спутника с Ветреной горы, блаженного Августина, с ними было еще и третье лицо, молчаливое присутствие которого значило так много, Истина. Августин задавал поэту вопросы, словно на суде или на исповеди, извлекая из его души самые интимные признания. Эта продолжавшаяся три дня беседа была изложена в трех книгах и касалась отношения к смерти, славе, любви. Помимо слов, которыми обмениваются собеседники, в ней слышны голоса философов и поэтов, призываемых Петраркой в свидетели.
Вот блаженный Августин глядит в душу поэта и не находит в ней ни силы, ни стойкости, ни воли. Ты несчастлив? Неправда, ты сам хочешь чувствовать себя несчастливым. Напрасно Петрарка ссылается на свое сочувствие человеческой недоле, на свое стремление к чистоте и добродетели. Разве можно всегда только стремиться? И всегда говорить: я хочу, но не могу, тогда как, в сущности, нужно сказать: я не могу, потому что не хочу. Напрасно Петрарка призывает свои слезы, печаль и страдания. «Я видел твои слезы, - говорит философ, - но не видел твоей воли».
К сожалению, ни слез из глаз, ни забот из сердца Петрарка отогнать не может. Смерть… «Слово «смерть», - прерывает его Августин, - не должно быть просто звуком для ушей и мимолетных мыслей, ты должен вникнуть в него и представить себе, что сам умираешь. Только тогда мысль о смерти имеет какое-то значение, когда человек сумеет пережить ее так, словно действительно сам ее познал». На это Петрарка: «Пусть бог простит меня, но, ежедневно погружаясь в эти грустные размышления, а больше всего по ночам, когда разум освобождается от дневных забот и сосредоточивается сам в себе, я выпрямляю свое тело и весь застываю, мне кажется, что я действительно умираю, и это так меня потрясает, что я вскакиваю в ужасе и кричу, словно обезумевший».
Однако, сколько бы раз он ни возвращался к этому, описывая свои видения, страхи и беспокойство, незаметно, чтобы он искренне и всей душой стремился освободиться от них, - скорее, он находит в этом какое-то горькое удовлетворение, быть может, боится, что, вылечившись, станет другим человеком. «А ты не хочешь быть другим! - отвечает блаженный Августин. Чересчур веришь в свои способности, чрезмерно восторгаешься своим красноречием, познаниями, даже телесной красотою, тебе любы богатство, почести, даже в самой печали ты ищешь наслаждение».
Все это верно - Петрарка и не думает ничего отрицать, в своем раскаянии он рисует картину той «ацедии», отвращения к жизни и апатии, какие непрестанно его преследуют. Его мучают страхи, ему мерещится, будто его окружают тысячи врагов, никакие горести не забываются, все страдания оживают вновь. Он ненавидит жизнь, чувствует отвращение, презрение к людям. Будущее порождает у него сомнения.
Но святой исповедник раскрывает два других изъяна его души: любовь к Лауре и жажду славы. Лаура? Но ведь именно она с юных лет вела его к благородным и возвышенным деяниям, это она стремилась к тому, чтоб оп обратил свой взор от земли к небу, ей он обязан чистотою чувств, она пробуждала ото сна его дух. Августин не может с этим согласиться: «Она тебя отвлекала от небесных дел и учила алкать не творца, а его творение». Петрарка защищается: «Но ведь я любил не тело ее, а душу». Вопросы и ответы перекрещиваются.
Августин: «Помнишь ли ты свои юные годы? Какой сильною была тогда в тебе богобоязненность, мысль о смерти, привязанность к вере, любовь к добродетели!»
Петрарка: «Помню и с сожалением вижу, что с годами мои добродетели убывают».
Августин: «В какой период жизни это случилось?»
Петрарка: «В юношеские годы. Если позволишь, я вспомню, какой мне шел тогда год».
Августин: «Я не требую точной даты. Лучше скажи, когда поразила тебя красота этой женщины».
Петрарка: «Никогда я этого не забуду».
Августин: «Сравни две даты».
Петрарка: «Я встретил ее в то самое время, когда за грехи мои на меня была ниспослана кара».
Августин: «Именно это я хотел от тебя услышать…»
Не имея возможности обладать Лаурой, Петрарка принимал в объятья других женщин: чистота была ложью, правдою - грех. Он хотел стоять одной ногой на небе, а другою на земле, но это грозило падением.
В конце беседы Августин касается самой чувствительной струны - славы: «Во всех своих неустанных деяниях, во время ночных занятий, в своих страстных поисках знаний ты думал только о славе. И тебя не удовлетворяла хвала современников, мысли твои шли дальше, ты стремился к славе у потомков и с этой целью занялся изучением римской истории, стал писать «Африку». «Слава, возможно, и суетна, - защищается поэт, - быть может, она и значит не более чем дуновение ветра, но она несет в себе особое очарование, которому подвластны даже великие души». - «Очарование! - восклицает блаженный Августин. - Сколько раз я видел тебя молчаливого, в горечи, когда ты не мог ни вымолвить, ни описать пером того, что явственно представлялось твоим глазам!» - «Что же мне делать?» - стонет Петрарка. «Полностью посвятить себя душе своей и ее спасению». - «Хорошо, но не сейчас, пусть я сперва доведу до конца начатый труд. Я не могу остановиться на полпути». - «Снова ты говоришь «не могу» вместо «не хочу».
Так оканчивается этот незавершенный «Спор забот». Петрарка не чувствовал призвания к монашеству; он часто кружил мыслями по монастырям, но не был аскетом, хотя именно в аскетизме видел наиболее верный путь к внутреннему спокойствию. Он завершал «Secretum» с горьким убеждением, что навсегда останется со своими сомнениями, со своим беспокойством на перепутье, не зная, что оно является перепутьем двух эпох. …
Он часто думал о том пути, который прошел. Он шел всегда словно из полумрака на ослепительный свет.
Сначала могло казаться, что поэт стремится лишь к полноте знаний, что он хочет познать все богатство человеческой мысли, сохраненной на пергаменте, но это была наивная и робкая мечта ученика. Впрочем, она сбылась: никто не мог похвастать, что знает больше его, разве только если речь шла о таких науках, к которым он относился пренебрежительно: об астрологии или опиравшейся на магию медицине. Но даже здесь он мог бы преподать урок многим - в звездах он понимал не меньше астрологов, доктрину которых отвергал, считая смешным предрассудком, зато он знал в них толк как поэт и, не веря в то, что звезды могут влиять на пищеварение, был уверен, что они могут управлять сердцами.
Свое собственное сердце он отдал любви. В ней нашел он не только источник поэзии, но и высшее познание, более высокое, чем книжное, и открыл полный чудес мир чувств. Никто так не умел жить сердцем, как он. Он любил Лауру и в ней все очарование женщины вообще. Любил красоту благородного поступка, незапятнанной жизни, самопожертвования из любви к ближнему. Любил красоту в природе - от цветов до звезд, от низинных лугов до высоких гор, любил ночные зарницы, сулившие погоду, и непостижимую тишину леса. Любил то, чего сторонился человек древних эпох и средневековья: обнаженные скалы, дикие ущелья, низвергающиеся в пропасть горные потоки. Он убедился недостаточно углубиться в книги, чтобы понять, что чувствовали и думали другие, для этого прежде всего нужно углубиться в самого себя и со всей искренностью, на какую только способен, вскрыть механизм своих поступков и стремлений. Именно здесь лежит путь к настоящему человеку и к той удивительной способности, которой, кроме человека, никто не обладает в мире, - умению слышать, изучать, чувствовать природу, чтобы найти ответ на ее скрытые вопросы.
Как писатель, он не считал нужным себя ограничивать. При желании он мог настроить себя на любой лад: и на тот, который необходим для создания сонета, и на тот, которого требуют поэма, эклога или трагедия, - покидая Авиньон, он думал создать драму, посвященную этому городу. Садился писать письма как философ или моралист, но в любой момент мог стать и простым балагуром, веселым и сердечным товарищем. Был непостоянен в мыслях, взглядах и чувствах, легко подпадал под влияние окружающих, мимолетных обстоятельств, времени года, собственного настроения и никогда этого не скрывал, никогда не пытался от этого отречься:
Расе non trovo e non ho da far la guerra E temo e spero, ed ardo e son ghiaccio E volo sopra’l cielo e giaccio in terra E nulla stringo e tutto’l mondo abbraccio. И мира нет - и нет нигде врагов; Страшусь - надеюсь, стыну - и пылаю; В пыли влачусь - и в облаках витаю; Всем в мире чужд - и мир обнять готов!Перевод Ю. Верховского
Петрарка никогда не жил одними только духовными интересами. Не был чужд земных страстей, вопреки всем суждениям об этом в XIV веке, о чем он сам писал не однажды, уважая средневековую традицию. С истинным пристрастием относился к верховой езде, ему ничего не стоило проскакать пятьдесят километров в день. Большую заботу проявлял о своей одежде и внешнем виде, считая элегантность своего рода воспитанностью. Не сторонился развлечений и веселой компании, пока это его занимало, не избегал женщин, хотя и повторял о них суровые слова философов-стоиков и отцов церкви. Был любовником и отцом, потом дедом, познал множество неприятностей и печалей, но и немало радостных забот.
Играл на лютне и пел, рисовал и занимался искусством, как ни один из писателей этой эпохи, восхищался Симоне Мартини, а еще больше - Джотто. Занимался и сельским хозяйством, сам ухаживал за своим садом, сажал и прививал деревья. Охотился, ставил силки, ловил рыбу. С ветром в поле дружил так же, как с тишиной кабинета, пахнущего старым пергаментом и кожей переплетов.
Вечно был в движении. В жизни Петрарки случались периоды, когда он больше находился в пути, нежели дома, и часто сам удивлялся, откуда у него такое желание и даже отвага идти навстречу различным трудностям и опасностям. Сколько раз его корабль терпел бедствие, сколько раз ему удавалось ускользнуть из рук разбойников! Но ничто не могло остановить его стремления к познанию мира. Он посетил больше стран, чем кто бы то ни было из современников, да и в более поздние века, вплоть до нашего времени, трудно найти писателя, который мог бы с ним сравняться.
А куда он сам не мог попасть, туда направлял свое воображение, подкрепленное знанием географии. Он собирал сведения об ultima thule (край света (лат.)), как будто намеревался завтра же туда отправиться, и засыпал нетерпеливыми письмами знакомых, у которых могли быть какие-нибудь сведения об этом далеком острове. Для одного миланского дворянина, Джованни ди Манделло, который собирался в Святую землю, он составил «Itinerarium Syriacum» «Сирийский путеводитель», достойное удивления произведение. Точнейшие сведения об этой стране были собраны с такой увлеченностью, что становилось ясно - его интересовала тут вовсе не та цель, ради которой была проделана столь кропотливая работа. Это он сам, а не тот дворянин странствовал по суше и по морю, это он останавливался в восхищении среди чудес природы и перед историческими памятниками, плыл вдоль берегов и пробирался через горы. Завершая последний абзац, в котором рассказывается о путешествии с острова Фарос в устье Нила, поэт, мысленно еще гоняясь за призраком Помпея, как бы с чувством сладкой истомы опускается в кресло, словно бы и в самом деле он только что вернулся из далекого странствия.
Петрарка никогда не оставался безучастным зрителем окружающего его мира. Он бурно переживал все свои увлечения, не отрекался ни от страха, ни от боли, к удивлению блаженного Августина, не отступал ни перед каким испытанием - ни перед радостным, ни перед горьким. Ему хотелось познать, в силах ли любовь и альтруизм победить эгоизм, или тот возьмет верх над ними, мирится ли естественная потребность к счастью со страданием, превратностями судьбы, страхом смерти, гнетом моральных устоев, общепринятых условностей, этикета, общественной зависимости или отбрасывает их.
Он понимал также прелесть отшельнической жизни и воспринимал ее так тонко, как редко кто из монахов, вот почему не в монастыре, а именно в тиши кабинета было создано одно из замечательнейших аскетических его произведений «De otio religiosorum» - «О монашеском досуге». Никто красноречивее его не прославлял тишины светского уединения, исполненного дум, шумящего словом и песнью, - sapientum templa serena (безмятежный храм мудрецов (лат.)). Он никогда не надевал монашеской рясы, не отгораживался от мира. Он мог жить и как отшельник, и как светский человек.
Он знал толк во всем, даже в коммерции. Деньги не могли составить его счастье или сделать его несчастным, но он хотел знать, как делаются деньги, и, наверно, сумел бы вести дела банковской конторы или торговой фактории не хуже иного деляги-флорентийца.
Вопросы общественного устройства и проблемы власти волновали Петрарку с юных лет. Он воспитывался в Авиньоне, где перекрещивались интересы различных стран, а во дворце Колонна имел возможность наблюдать закулисную сторону многих международных событий, запечатленных потом в различных высокопарных актах, которые приводили в отчаяние историков, пытающихся раскрыть истинный их смысл. Выступление римского трибуна он воспринял как сигнал к бою и смело и открыто стал на его сторону.
С тех пор он уже никогда не переставал заниматься политикой.
В его политической деятельности было немало поэтической фантазии, мечтательности и того особого романтизма, который он сам создал, романтизма той влюбленности в античность, в которой скорбь по минувшему соединялась с верой, что «прекрасная фея не умерла, а спит» и может еще пробудиться к новой жизни. Эти фантазии и мечты не только в моральном отношении стояли гораздо выше вульгарного реализма политиков, не брезговавших обманом в дипломатии, с применением силы в ими же самими создаваемых конфликтах, но были и намного «реальнее», ибо несли в себе грядущее единство итальянского народа и государства.
Следуя своим политическим симпатиям, Петрарка выбрал в те годы Милан именно потому, что тогда он был средоточием важнейших проблем и, казалось, сможет даже добиться гегемонии на всем Апеннинском полуострове. Из этого города открывались более широкие горизонты, и письма, которые отсюда исходили, приобретали всеобщее признание. Петрарка рассылал их во все стороны: императору, генуэзцам, в Венецию. Он унимал споры, устанавливал мир, раздавал короны. Его слушали со вниманием и уважением, но поступали, как правило, наоборот. Когда же он молчал, с беспокойством допытывались о причинах молчания. Мир жаждал его слов, а еще больше - удивительных мыслей, весьма современных и вместе с тем таких архаичных, не соответствующих текущему дню, что иногда это даже раздражало. Для текущего дня как будто чересчур мудреные, они взывали к дню завтрашнему, не ускорить приход которого было бы стыдно.
Петрарка не был ни сдержанным, ни скромным.
«Не могу молчать!» - писал Петрарка венецианскому дожу, призывая прекратить братоубийственную войну между Генуей и Венецией. Он не мог молчать. Из какого бы уголка священной итальянской земли ни доносился до него лязг оружия, он тотчас же обращался туда со словом примирения, призывая враждующих к согласию, клеймил позором союзы, привлекавшие наемников на погибель своих. Он издевался, проклинал, плакал, умолял, находил в своей латыни слова, которые так врезались в память, что спустя еще много лет их воспроизводили пергаменты многих трактатов. При желании он мог бы занять самые высшие должности. Не только апостольским секретарем, как это предлагал ему поочередно каждый из пап, но и кардиналом, да и в светском государстве не было такого высокого звания, которого он не получил бы, если б этого действительно домогался. Но свободный посланец мира не хотел себя ограничивать.
Петрарка был первым из когорты великих людей, которых Ренессанс охарактеризовал как l’uomo universale - идеал всесторонности и полноты человеческой личности в ее способностях, стремлениях и свершениях. Этот идеал нашел позднее свое выражение в таких гигантах, как Леонардо да Винчи и Гёте. Петрарка был предтечей и как бы ранним представителем этой плеяды.
По книге Я. Парандовского «Петрарка»
