О. З. Кандауров
ВСТРЕЧА ТРЁХ ЗАВЕТОВ
То, что творчество Достоевского насквозь мистериально, замечено давно. От внимательной проработки локальных тем (двойничество и т.п.) он переходит постепенно к всё более глобальным проблемам («князь Христос», например) и наконец (конец жизни, как оказалось) на страницах самого грандиозного своего Текста (романом это можно назвать только по стилистике романской архитектуры) появилась невероятное по размаху и глубине событие (совместное бытие) - столкновение и взаимодействие трёх Заветов европейской религиозной идеографии. При эзотерическом обзоре вышеупомянутой панорамы онтологическая основательность первых двух Заветов вопросов не вызывает; другое дело «Третий Завет».
Между тем, это не только самая сокровенная идея Европейской культуры (мыслителем, оформившим эту идею, был Иоахим Флорский), но и откровение, особенно выстраданное в России. Согласно русской народной эзотерике высота суть параметр Бога Отца, широта - Бога Сына, а вот глубина - это стихия Духа Святого. Так что, закончив свою земную миссию и оставляя ученикам вместо Себя Духа-Утешителя Параклета, Христос делает прививку аборигенству глубиной. И русская душа с энтузиазмом принимает этот дар, харизму в её наиболее чётком виде, и начинает работать и вне, и внутри себя именно в этом направлении. Уже Авраамий Смоленский был подвергнут остракизму за разыскивание, собирание и чтение “глубинных книг”. И хотя он остался непреклонным и верным глубине-голубине, трещина между официозными рясофорами - культовиками и людьми глубины - эзотериками продолжала расширяться, пока на страницах эпопеи Достоевского не обернулась противостоянием Зосима-Ферапонт. Ныряние в кипящую глубину котла Млечного Пути - подобно ершовскому Ивану-дураку - стало подлинным русским молодечеством противу доисторического квадратномясного богатырства. Удаль а ля всем известный Илья уже более ни на кого не производит впечатления; трухлявый князь Мышкин супротив звероподобного Рогожина состязается без напряжения. Парфён вообще оказывается “красной девицей” (Парфён - греч. чистый, девственный)), лучше сказать - бабой, не потому ль малохольный Лев Николаевич гладит воющего и рыдающего белугой лубочного удальца. В «Братьях» выдюживает тоже один лишь Алёша - всё остальное смято и размётано, как пыль дольная.
Значит, глубина потентна несгибаемостью, особой прочностью на излом, и значит, вожделение “глубины” отнюдь не глупость Ивана-дурака. Прыжок в котёл, конечно, смертельный трюк, но только кипящее звёздное молоко дарует преображение. С другой стороны, по сю сторону бытия ему ничего не светит: Fool of Nature создан не для верных посюсторонних эволюционных накоплений. Ему не остается иного, кроме максималистского «всё или ничего». Собственно, «ничего» (или «почти ничего») и так уже с ним, да и риск его - всегда «ставка на Бога» (Знаменитый тезис Б. Паскаля). Лунный Конёк-Горбунок (абрис светлых и тёмных участков освещённой стороны Луны) при вечно задранном к небу лице всегда подстрахует, поможет - а Дух Святой нисходит на дурака (21-й аркан Тарота) голубем, на остальных (тех, которые “умные”, и тех, которые «и так и сяк») - огненными языками. Голубем, т.е. голубизной и глубиной небес.
Но как можно утешить безутешных? Да и в чём собственно утешать? В том, что вбивая гвозди, пару раз съездили себе по пальцам?
Параклет нисходит только на тех, кто сиротствует на Земле и находит утешение лишь в глубине Небес. Именно этим светятся глаза Алёши в знаменитой «речи у камушка». Этот свет он проливает на мальчиков, крестя их духом, т.е. привязывая их намертво к духовной оси координат. Именно из этих мальчиков вышли Д. Мережковский и Вяч. Иванов, М. Волошин и В. Брюсов, П. Флоренский и С. Булгаков. И все они вынесли главную благую весть из этого посвятительного преображения: Третий Завет, чаемый самими высокими умами и глубокими душами человечества, реализован на земле. И явление великого человека есть лучшая демонстрация религиозной идеи. Недаром имя младшего Карамазова начинается с альфы - он воистину тот последний, кто стал первым.
Таким образом, все три Завета персонифицированы тремя братьями Карамазовыми; Фёдор Павлович предстаёт в этом случае своеобразным раблезированным Иеговой, а Смердяков - сектантскими уклонениями. Тогда и Скотопрогоньевск вырастает до глобальных размеров метафоры земной юдоли, а из “юдоли” выглядывает сальный Иуда и подмигивает, осклабясь. Сразу находит свое оправдание мелодика отношений к отцу каждого из братьев (”йеховах, кацо, йеховах!”). Но особенно выразительны и значительны к этом ключе взаимодействие и отношение братьев друг к другу. И становится понятной та сверхзначительность, которая самоочевидно проступает наружу в своего рода «картина в картине» романа в сумме глав, составляющих книгу «Рrо и соntra». Мифологическое пространство-время, в которых происходит действие этой “драмы идей”, делает понятной всю захватывающую дух невероятность самой экспозиции главы «Братья знакомятся». Ведь действие происходит на том самом тракте, который ведёт на бойню, поэтому и разговор, несмотря на интеллигентские реверансы, носит характер не праздной говорильни двух заштатных людишек, а дипломатических переговоров, в которых решаются судьбы народов, - больше, - всего человечества. Ещё бы! Через голову Второго Завета (но при его незримом присутствии) Третий Завет общается с Первым! Вот почему здесь значительны каждое слово, каждая интонация.
Общая структура диспозиции такова: Первый (Ветхий) Завет - закон; Второй (Новый) Завет - закон, корректируемый любовью; третий Завет - любовь. Таким образом, “сходятся” крайности; медиатнвность Второго Завета исчезает; становится ясно, что хотя Планетарный Логос вечен, однако Его приход на Землю есть феномен зоны хроноса, и мы, человечество, удаляемся от этой точки все дальше и дальше. «А счастье было так возможно, так близко!…». К сожалению, абориген приобщается к аватару путём пожирания последнего, не всегда даже с предварительным убийством. «Возьмите, ешьте, это Моё Тело, пейте все из неё (чаши) , это Моя Кровь…» - это говорит ещё живой Иисус. Ни Иван (Первый Завет), ни Дмитрии (Второй) не способны на диалогизм - им нужно только выговориться; наоборот, роман кончается первым и единственным монологом Алёши - «речью у камушка» (внутренние монологи не в счёт). Так что Третий Завет является не только апофеозом, но и оправданием первых двух. В огненных протуберанцах Алёшиных слов воскресает не только Илюшечка, но и затравленный мальчик ивановского рассказа. Да и Дмитрий после Сибири, и Иван после горячки - где найдут они утоление и покой своим мятущимся душам? В пошлой мякоти шлафроков и ватных халатов, составив очередные “рыла” в паноптикуме “мёртвых душ”?..
Недаром каждый последующий Завет является исполнением предыдущего. И их персонификаторы - носители соответствующей идеологии последовательно увеличивают свой потенциал по линии «сметь». Где пасует в своей интеллектуалистской закомплексованности Иван, там раскован “рубаха-парень” Дмитрий, где робеет и дергается Дмитрий, там спасает положение Алёша, который смеет всё (кроме гнусностей). Именно Алёша замазывает негодяйство рубахи-парня, добывая и выковывая абсолютно по-взрослому свой юношеский апостолат. Вот это-то поколение, раскрывая внутреннюю сущность своего учителя, оформило идеологически и текстово принципы Третьего Завета. А Мережковский, приняв посвятительное благословение от самого Достоевского, стал своего рода Иоанном Богословом этого служения.
Но вернемся к истокам этой глубочайшей и виртуозно - и с литературной, и с эзотерической стороны - выполненной персонификации.
Поскольку земной отец является лишь не всегда уклюже ведущим себя посредником, то ключ к правильной идентификации находится в характере матерей братьев. Мать старшего - Аделаида Ивановна, красивая, из бойких умниц, дала в своё время примазаться к своему благородному сословию (древнегерманское значение имени) мозгляку и сладострастнику Фе Ка (лии) - Федьке Карамазову, к которому была фригидна, поскольку «мигом разглядела, что мужа своего она только презирает, и больше ничего». Над этим «ничего» подвешен дрыгающий ножками в воздухе картонный шут, в которого превращается «Палыч». Мите в это время 3 года; растёт он среди гарема, появившегося в доме сразу после бегства «с семинаристом-учителем» идола-мамашки. И вырастает из него свирепый сенсуалист, Распояс Распоясыч, “Гуляй Ваня” и юрод, но уже совсем не забавный. Историческое христианство, вплоть до автора его - апостола Павла - полностью вписывается в этот психологический гротеск. Он соответствует семантеме 21-го аркана Тарота «Сумасшедший», поскольку узнав, что его по наследственным делам обобрал папашка, «почти вышел из себя и как бы потерял ум».
Два других брата рождены были от другой матери, Софьи Ивановны - «из другой (siс!) губернии» - женщине феноменального смирения и безответности, какой, впрочем, и надлежало быть по смыслу Софии - Премудрости Божией. Итак, старший её сын, Иван, гениальных способностей мальчик, вырос в рационалиста и аналитика, интеллектуала раr ехсеllenсе, внимательного «очевидца» и холодного скептика. Именно соединение всех этих качеств приводит к ошеломительному успеху его статью о церковном суде. После её публикации «многие из церковников решительно сочли автора за своего», хотя «даже сами атеисты принялись и со своей стороны аплодировать». Доведя картину до мистической гротесковости, Достоевский поддаёт жару; «В конце концов некоторые догадливые люди решили, что вся статья лишь дерзкий фарс и насмешка». Ну прямо-таки «И ничего во всей природе / Благословить он не хотел».
В отличие от него младший сын Софии - Алёша был «вовсе не фанатик» и «даже не мистик вовсе»; он был «даже больше, чем кто-нибудь, реалистом». Реализм же - идеология Эпохи культуры - разработанный и введенный в духовный оборот Гёте, может покоиться только на знании. Наполненный - по-молодости - радостными токами предзнания, Алёша весь устремлён к благому познанию, смело и светло преодолевает все коллизии и страдания, которые подбрасывает ему жизнь. Собственно, бесстрашие и есть его главная отличительная черта, что является верным признаком персонификатора Третьего Завета, ибо после итогового Пятого Евангелия - Евангелия от Михаила - мы знаем, что трусость есть самая страшная человеческая черта.
Как никто другой, Алёша соответствует великой эзотерической формуле: познание и любовь одно, и страдание - мера их. Только носителя этой великой идеи «никто не мог ни удивить, ни испугать, и это даже в самой ранней его молодости».
Итак, идеологическая диспозиция такова: сталкиваются, сшибаются, рассматривают и оценивают друг друга сенсуалист, рационалист и реалист. В линейном пространстве-времени диалогически соединяются поочередно эти составляющие, и вольтова дуга идеографии даёт вспышки-озарения необычайной яркости. Особенно выразительна единственная “лобовая” встреча двух “сыновей Софии” в трактире «Столичный город». Здесь осуществляется прорыв в циклическое пространство-время и пограничье мифологического (в этом же пограничье происходит и замечательный разговор с чёртом). Полный прорыв в мифологическое пространство-время осуществляется только в «речи у камушка», где девятнадцатилетний Алёша, пройдя Солнечную ступень посвятительной лестницы Тарота (19-й аркан), переносит центр тяжести в 20-й аркан «Воскресение из мёртвых».
Вообще, гениальный Достоевский, набивший руку на психологизме, своим орлиным взором умеет схватывать поток бытия и панорамно, и “мелкоскопично”, причём, резко поворачивая “ручку переключателя” вводит в заблуждение исследователей безусловностью своего мифа. Между тем, каждая деталь его произведения значима прежде всего гностически, несмотря на всю её и их в сумме литературную пронзительность. Именно мерная, величественная эзотерическая поступь заставляет его часто переходить меру обывательской эстетики и мещанского вкуса, взывающих к “ласканию уха и глаза”.
А ведь это не параноидальная вычурность и не натуралистическая “случайность”, что братья до встречи на пороге событий романа «совершенно друг друга не знали». В аспекте трёхзаветного ключа становится понятно, почему Алеша «скорее и ближе сошелся» с Дмитрием, чем с положенным дальше в гностической топологии Иваном.
Причем тут “вера”? Вот: «Он ужасно интересовался узнать брата Ивана» - узнать! - а не просто подружиться-потрепаться; это больше, чем плотски-материалистическое библейское «познать» («И Авраам познал Сару»), - это гнозис навылет, до сердца, на убой.
Итак, происходит знаменитая встреча… Происходит она в трактире «Столичный город» - и название это является ключом к разговору. Столица - стол - сто(л); а 100 - числовое значение 19-го аркана Тарота «Солнце». Мы уже знаем, что это Алёшин аркан (помимо своих девятнадцати лет, Алёша ещё и единственный из всех подлинный человек, т.с. цело-век.); так что - первый важный вывод: встреча происходит на “Алёшиной территории”, поэтому он, как хозяин, за столом тактично молчит, даёт выговориться “единоутробному незнакомцу”. Иван же в свои 23 года представляет топологически аркан «Маг», достигнутый в результате прохождения всей посвятительной цепочки арканных ступеней.
Символический рисунок этого аркана изображает Мага-Осириса; он же - созвездие Орион египетской мистериософии. Это же созвездие (пояс которого из трёх звёзд идентифицирован в мифологии Нового времени с тремя волхвами-магами Нового Завета) напоминает абрисом потир, кубок, чашу Грааля. Этой теме посвящена глубочайшая разработка Белого Братства, фиксированная Андреем Рублёвым в иконе «Троица».
И что же? Почти с первых слов ключом-паролем из уст Ивана вылетает слово «кубок», причём магически и эзотерически внятно звучит подряд трижды (в четвёртый раз кубок появляется в конце разговора только для того, чтобы Иван хрястнул его оземь). Правда, Иван комплексует, старается говорить не на “выспреннем” языке библейских пророков, но на “интеллигентском” языке греческой образованности, усвоенным европейской культурой, которого тут же не хватает; поэтому речь получается то скомканной, то пунктирной - и обращаясь к светилу разума, он виновато улыбается: «Понимаешь ты что-нибудь в моей ахинее. Алешка, аль нет?» (обратите внимание на это “торчащее” алхимически-алгебраическое аль).
Что же Третий Завет? - «Слишком понимаю, Иван». (Это в атмосфере тотального взаимного непонимания персонажей романа! - Браво!)
Однако рационалист Иван призывает «жизнь полюбить больше, чем смысл её». Таковыми были мессианские ожидания иудеев времени младших пророков и вавилонского пленения. Египтянин Моисей ушёл, оставив евреям логику мелочного и унылого дискурса, но они ждали… ждали… И вот он, взрыв.
Однако «клейкие листочки» заслужить надо. А до этого - ой как далеко!
И несмотря на иронию по поводу Алёшиной рrofession de foi, следует уже не рrofession, а целый СОNFESSIОN Ивана с истерическим «верую», что, впрочем, для ветхозаветного человека весьма даже оправдано. В этой расплавленной лаве словес звучат многие эзотерические тайны (недаром идут постоянные ссылки на розенкрейцерскую начинку “шекспировских” пьес). Например, вдыхание духа в человека в возрасте около семи лет: «Дети… до семи лет страшно отстоят от людей: совсем будто другое существо с другой природой». Выясняется невероятная гностическая оснащённость “простака” Алёши - прямо кабалистический нотарикон какой-то: «А ты удивительно как умеешь оборачивать словечки, как говорит Полоний в «Гамлете», - засмеялся Иван. - Ты поймал меня на слове».
Таким образом Алёша, ключевым словом которого является слово «любовь», представляет собой новый, сугубо розенкрейцерский тип «ловца человеков», выпестованный в эзотерических тайниках европейской культуры.
Но и Иван не хочет представлять собой разлапистый, “пархатый” Ветхий Завет; он страстно взыскующей истины душой пришёл к самодержавию факта и упёрся в него своим пылающим лбом: «Я ничего не понимаю… и не хочу <…> ничего понимать. Я хочу оставаться при факте. Я давно решил не понимать. Если я захочу что-нибудь понимать, то тотчас же изменю факту, а я решил оставаться при факте…»
Таков честный итог хождения в лабиринте дискурса, - малая истина пасует перед большим, “поперёк горла” встающим фактом; теперь надо бы перейти к Истине с большой буквы - но, поскольку, «когда Он явился, мир Его не узнал», это остаётся делом Третьего Завета. Да, «если страдания детей пошли на пополнение той суммы страданий, которая необходимо была для покупки истины, то я утверждаю заранее, то вся истина не стоит такой цены». Это Иван. - А стоит ли всё человечество все вместе взятое страдания и смерти за него самой Истины? И неча на деток ссылаться - детка это возраст, а не персона. Распинатели тоже были детками. А закусывал Иван уж не деткой ли овцы, недавно ещё смотревшей доверчиво на руку хозяина с ножом, в ней занесённым? И тут Иван лезет в загашник за своим “святая святых”; тут и начинает звучать «вещь нелепая» (то есть ахинея от первого до последнего слова), всем известная ныне Легенда о Великом инквизиторе. «Пустячок» в стиле (и в силе) Данте, о чём сразу и заявляется на всякий случай для самых непонятливых. Потому что это невероятно важно. И действительно, вопрос поставлен ребром: что нужно по отношению к Нему - поклоняться или понимать? Тут появляется и Рабле с баранами Панурга (т.е. демиурга и теурга одновременно) - бараны предпочитают поклоняться. Но выясняется, что для поклонения Истина совсем не нужна, да ещё «в рабском виде», - нужны позлащённые местоблюстители - рясофоры, вполне доступные для ума («постижные уму»).
И тут становится очевидно, что толпа с хоругвями помавает ими для собственного прохлаждения, ибо только понимание есть высшая форма любви.
Вот и весь сказ. Но что удивительно - эту поэму проскочившего в XIX век рапсода все почему-то держат за притчу. Да нет же: «Что непременно и было так, это я тебе скажу». Т.е. Ветхий Завет, с потрохами преданный факту.
Но тут возникает видение «великопостника» Ферапонта в окружении холуёв с Ракитиным во главе (ибо и все остальные раки тин). Это какой такой «Планетарный Логос»?! - Персонаж I века нашей эры (нашей, господа, нашей). С Логосом постоянно живут, а от этого мы все удаляемся и удаляемся. И вдруг - нате - явился. «Сам старик… (Великий инквизитор, который, опять же, “старик” (имеется в виду кличка известного персонажа века XX))… замечает Ему, что Он и права не имеет ничего прибавлять к тому, что уже прежде сказано». Ну конечно, лучше чтоб висел и молчал: «Верую во Христа распятого… и молчащего». - А хотят, чтоб история шла вперёд. Это как же, позвольте вас спросить, милостивые господа, когда Он и есть её сердце, душа и мотор.
И конечно, Он всё о любви, о любви… А любовь - это свобода выбора; без этой свободы возможно только рабское послушание; а «на рабстве ничего нельзя построить, кроме бунта рабов» (А. де Сент-Экзюпери). - Что мы и имеем.
Когда Великий инквизитор говорит о любви - не верьте; он хлопочет о жалости. А вы не обращали внимание, что это слово вползает на насекомых лапках Ж с жалом внутри? И правильно подмечено, что «человек ищет не столько Бога, сколько чудес». Ну, чудесмейкеров нынче хоть отбавляй - Гиннес завял удивляться.
Так что, господа, - хлеба, зрелищ и водки…
А Этого Бунтаря в рванье исправят и подправят, перескажут и адаптируют, аранжируют и ангажируют. Взять Его! Dixi (ленд).
Вот т?к вот. «Не для таких гусей… (Хансов - Иванов)… великий идеалист мечтал о своей гармонии». Так, «сто тысяч страдальцев», взявшихся некогда посредничать между людьми и Истиной, в конце концов, образовали “буферную зону”, взяв на себя заботу гладить по головкам этих завшивленных и чумазых.
А Христу они совершенно справедливо пеняют, что Он, будучи на земле, служил Истине, а не людям. Ишь, тоже мне: «Не мечите бисер перед свиньями». - Это хто “свиньи”?! - Идите сюда, мы вас утешим. И Дух-Утешитель праздно машет крылами.
Резюме: нельзя держать людей и Истину отдельно друг от друга. Но и с Ней они жить не хотят. Приходится лавировать. Зло на земле неуничтожимо, ибо борьба с ним - это и есть жизнь.
Но Эпоха культуры решает проблему: «Я напою тебя жаждой и укажу, где источник» (А. де Сент-Экзюпери).
И «Великий Архитектор» и «масонство» появляются как словесные фигуры в ивановской речи. Но в 70-80-е годы структура русских тайных обществ начала “створаживаться” в карикатурную партийность, а говорить о ней (раrt - часть) в масштабе вышесказанного не приходится.
И все-таки Истина (в отличие от истины) - не только для общего, но и для частного потребления. Узник целует Великого инквизитора в его «бескровные» уста (обратите внимание: Он - сто (слово сто многократно появляется в тексте «Рго и соntra»), достоинство, стойкость целует в то, что «у ста» - это и пронимает) - и старик “даёт слабину”: отпускает Пленника: «Ступай и не приходи более… не приходи вовсе… никогда, никогда!..» Ад… ад… - отскакивает последнее слово от «тёмных стогн града». Это и подхватывает Алёша. «С таким адом в груди и голове разве это возможно?» - ужасается он.
«Есть такая сила, что все выдержит, - с холодною уже усмешкою проговорил Иван. - Какая сила? - Карамазовская…» (звучит безапелляционно: карломарксовская…) Сила низости «карамазовской».
Поразительно, что ни Иван, ни Алёша (первый от эгоцентризма, второй из категорической незлобивости) не замечают, что Иван припечатывает этим кизяком и младшего брата (причём, единоутробного). Как-то это проскакивает незаметно. Между тем в этом вся соль (философская). Иван - своего рода алхимическая реторта, в которую насыпаны абсолютно разные, порою взаимоисключающие ингредиенты: гениальность и карамазовская низость, коммерческий цинизм «очевидца» и высокая мудрость поэмотворца, искренность страдальца за «деточек» и скептическая холодность сноба, рассуждающего о тупости миллионов, романтический пыл рыцаря-и-кавалера и брезгливость фразёра и белоручки… И-оnе, всегда И-оnе… штучное производство, или попросту - “штучка”. Но атанор раскалён, и плавление началось.
Дмитрий борется с проклятием всех русских Дмитриев - приставкой «лже». Страстные извороты постоянно оказываются фанфаронством и буффонадой, гомерически раздутыми ноздрями с давно утраченной путеводной нитью долженствования; все его конвульсии - это «танец вприсядку, когда гости уже ушли»; не понятно даже, любит ли он Грушеньку; в конце концов, он как-то неуклюже “вляпывается” в неё, реализуя известную детскую дразнилку: «муж, муж, объелся Груш»… Включается рефрижератор Сибири и начинается обработка холодом.
Да и Алёша хлопотливой своей беготней смахивает на вышеупомянутого Полония, пока муть не оседает сама собой, и ему не предоставляется “последнее слово”. Короче говоря, - ничего законченного, заоконно законного. Но и бурлят события «во здравие» только благодаря обещанному воскресению; изыми из ситуации Алёшу, и все мгновенно превратится в гнилое болото «Мелкого беса». Как литература «Братья Карамазовы» положены ровно на полпути от «Задонщины» к «передоновщине». Как мистика они стоят над плоскостью земного бытия.
Но что же об общем корне? Хтоническая суть фамилии «Карамазовы» не вызывает сомнения: мазаные чёрным чернозёмом, грязью; несущие в себе кармическую кару - вот её семантическая развёртка. Связь с цепью стратификационных арканов (8-й «Правосудие»; 9-й «Отшельник»; 10-й «Колесо Фортуны»; 11-й «Сила» 12-й «Повешенный»; 13-й «Смерть»; 14-й «Время»; 15-й «Сатанаил») здесь несомненна, и была - каким-то сверхчеловеческим способом - заложена заранее, в плане.
Иван: «Отшельник» манфредовского типа: «Повешенный» на собственной гордыне; проходящий в горячке вблизи «Смерти»; в конце концов, общающийся с чертом - «Сатанаилом».
Дмитрий: подпадает под жесткую руку «Правосудия» (события Достоевским реконструированы от финала); «Отшельник» поневоле, когда его увозят в Сибирь; все это есть игра «Колеса Фортуны»; «Повешенный» на признании чужой вины; мнимо сотворивший «Смерть», за что должен заплатить «Временем», утратив «Силу».
Алёша: монах, т.е. «Отшельник»; поворот «Колеса Фортуны» приводит его к уходу в мир; своей беспримерной смелостью он постоянно демонстрирует скрытую «Силу»: «Повешенный» на древе родственного участия; сталкивается со «Смертью» во время ухода из жизни любимого учителя; нигде пластическая структура «Времени» не обнажается так наглядно, как во время его плача-молитвы Матери-сырой земле; и он единственный с честью выдерживает экзамен Экзаменатора 15-го аркана.
Так что «сила низости карамазовской» - это мощнейшая хтоническая сила, в Алёшином случае невероятно потентная возрождением. Ибо ни распашная дерготня, ни высокомерное чистоплюйство не достигают конца “посвятительного коридора”: Иван - Ветхий Завет рассыпается по дороге, а Дмитрий - Новый Завет, соответственно, несёт наказание за криминальный помысел; Алёша же все идёт и идёт, все выше, выше - Завету Духа Святого нет места в мире, где царствует Spiritus Vini. Духовное пьянство Дмитрия - это пурген вместо Панурга; жестоковыйная трезвость Ивана - это скопческий эскапизм; и только ласковая мера Алёши живительна и вдохновенна. Его юношеское априорное доверие к миру становится сначала словом «вера» подсказанной идеологии и, в конце концов, словом «мера» при Алёшином провиденциальном возвращении в мир. Правда, в реальном посюстороннем мире у него нет ни места, ни семьи, ни пристанища (как у «Дурака» Тарота), поэтому Достоевский во втором томе романа задумал обменять его жизнь повыгодней для Отечества, нутром (памятующим о юношеских пертурбациях) почувствовав величие трагической святости русских бомбометателей.
Но тут герой романа вместе с автором перешли по ту сторону бытия.
О. Кандауров 1996 г.
