Русский Леонардо
Одним из основных “генераторов идей” России начала XX века был Павел Александрович Флоренский — легендарная ещё с дореволюционных времен фигура, богослов-символист, возрожденческого размаха универсалист, эзотерик и мистик. Пречистенка благоговела перед личностью этого необыкновенного человека, кто посвятил себя Истине и отрапортовался о первых десятилетиях служения Ей грандиозным (и по объёму и по содержанию) трактатом «Столп и Утверждение Истины».
Название, являющееся вроде бы традиционным определением слова «Церковь», на самом деле претендует считать Столпом и Утверждением Истины сам этот трактат, потому-то и дерзновенно посвящённый самой Богоматери. (М. Волошин, перечисляя семь книг прозы, которые бы “оставил навсегда с собой”, он после Библии, «Братьев Карамазовых» и рассказов Лескова назвал «Столп и Утверждение Истины».)
Получив высшее математическое образование (отец Павел был учеником выдающегося русского математика-концептуалиста и философа Н. Бугаева, отца Андрея Белого), он в двадцатые годы не только не выслан из России, но и был привлечён в качестве спеца к работе по проекту ГОЭЛРО, несмотря на всю одиозность своей священнической рясы в совучреждениях, где ему приходилось появляться по работе. Книга Флоренского «Мнимости в геометрии» (М, 1922), посвящённая эзотерическому истолкованию «Божественной комедии» Данте подтвердила, что гностические откровения гениального итальянца подтверждаются данными самоновейшей науки.
Гностический комментарий Флоренского к Данте, был графически усилен концептуальной гравюрой В. Фаворского. (Любопытно сравнить текстовую орденскую эмблематику с графической на двух экслибрисах Павла Флоренского, один работы А. Сидорова (1918 год), второй — В. Фаворского (1922 год). На них изображён рыцарь в латах, из чего легко заключить, что обе гравюры созданы по концепции самого Флоренского. В изображении поражает полное игнорирование христианских элементов и абсолютная “светскость” в подаче материала. Бросается в глаза пассивность позы и отсутствие оружия в ранней ксилографии и присутствие его в поздней, где рука рыцаря тянется к рукояти меча, что может быть истолковано как реакция на изменившиеся исторические обстоятельства. Рисунок на щите, который держит рыцарь на миниатюре Фаворского, концептуально передаёт фразу-кредо «общечеловеческие корни идеализма»; вместе с тем рисунок похож на известную схему «языкового древа» и, скорее всего, имеет оба эти значения. Доминирующая в изображениях стрела, пронзающая рыцаря навылет, — это, безусловно, стрела любви, против коей бессильны латы; на такое её значение указывает и спокойная поза первого рыцаря, и вдохновенная энергия второго, кажется, именно этой стрелой приведённого в движение. Обращает на себя внимание разнонаправленность стрел: по часовой стрелке у Сидорова и против часовой стрелки у Фаворского. Движение первого рода символически соответствует образу времени, второго — вечности. В стадиальном смысле это абсолютно оправданно. Главный вывод, какой можно сделать на основе изображений, — в 1918 году принадлежность Флоренского к орденской структуре представляется несомненной, учитывая и орденский статус первого гравёра. Возможно, «Рыцарь, пронзённый стрелой» было розенкрейцерской титулатурой Павла Александровича.)
Текст Флоренского действительно звучит как гимн духовному мастеру средневековья, далеко обогнавшему своё время и вырвавшемуся в пространство неискажённой картины мира.
Для многих просвещённых людей того времени книга стала настольной. Войдём вместе в эти стройные Пропилеи идей.
“…Никаким физическим опытом убедиться в предполагаемом движении Земли невозможно. Иначе говоря, Эйнштейн объявляет систему Коперника чистой метафизикой в самом порицательном смысле слова” (по М., 1991, «Лазурь», с. 48-49).
“…Земля покоится в пространстве — таково прямое следствие опыта Майкельсона. Косвенное следствие — это надстройка, именно утверждение, что понятие о движении — прямолинейном и равномерном — лишено какого-либо уловимого смысла. А раз так, то из-за чего же было ломать перья и гореть энтузиазмом якобы постигнутого устройства вселенной?” (там же, с. 49)
“…Нет и принципиально не может быть доказательств вращения Земли, и в частности, ничего не доказывает пресловутый опыт Фуко: при неподвижной Земле и вращающемся вокруг неё, как одно твёрдое тело, небосводе маятник так же менял бы относительно Земли плоскость своих качаний, как и при обычном, Коперниковском предположении о Земном вращении и неподвижности Неба. Вообще, в Птолемеевой системе мира с её хрустальным небом, «твердью небесною», все явления должны происходить так же, как и в системе Коперника, но с преимуществом здравого смысла и верности Земле, земному, подлинно достоверному опыту, с соответствием философскому разуму и, наконец, с удовлетворением геометрии” там же, с. 49-50).
“Обращаясь к Птолемеевой системе, мы видим, что внутренняя её область, с экваториальным радиусом
R = (23 ч 3м 56, 6 с : 2 p х 300 000) км
где 23 ч 3 м 56,6 с есть продолжительность звёздного времени по среднему солнечному времени, ограничивает собою всё земное бытие. Это есть область земных движений и земных явлений, тогда как на этом предельном расстоянии и за ним начинается мир качественно новый, область небесных явлений, — попросту Небо. Этот демаркационный экватор, раздел Неба и Земли, не особенно далёк от нас, и мир земного — достаточно уютен” (там же, с. 51).
“… Граница мира приходится как раз там, где её и признавали с глубочайшей древности” (там же).
“… На границе Земли и Неба длина всякого тела делается равной нулю, масса беспредельна, а время его, со стороны наблюдаемое — бесконечным. Иначе говоря, тело утрачивает свою протяжённость, переходит в вечность и приобретает абсолютную устойчивость. Разве это не есть пересказ в физических терминах — признаков идей по Платону — бестелесных, непротяжённых, неизмеряемых, вечных сущностей? Разве это не аристотелевские чистые формы? или, наконец, разве это не воинство небесное — созерцаемое с Земли как звёзды, но земным свойствам чуждое?” (там же, с. 52)
“…За границею предельных скоростей простирается царство целей. При этом, длина и масса тел делаются мнимыми”.
“…Пространство ломается при скоростях, больших скорости света, подобно тому, как воздух ломается при движении тел со скоростями, большими скорости звука; и тогда наступают качественно новые условия существования пространства, характеризуемые мнимыми параметрами” (там же, с. 53).
“Так, разрывая время, «Божественная Комедия» неожиданно оказывается не позади, а впереди нам современной науки” (там же, с. 53).
С порога “как бы двойного бытия” он пристально вглядывался в Надземное, Запредельное. И — слава Богу — в этом у него оказался достойный Вергилий.
Итак, “Отец Павел”, который после октябрьского переворота превратился в скромного профессора Вхутемаса, по совместительству читавшего лекции в Сергиевском педагогическом институте, оформил один из прочитанных там курсов в виде книги «Мнимости в геометрии». Издательство «Поморье», выпустившее книгу, анонсировало на её последних страницах огромный капитальный труд Флоренского «У водоразделов мысли» с подробным оглавлением каждого из предполагаемых томов. Труд этот создавался в контакте с розенкрейцерским центром Владимира Шмакова. Грандиозные гностические “соборы”, созидаемые двумя титанами мысли, подвигли и более молодого Михаила Булгакова включиться в это метаисторическое строительство. Его творение возникло чуть позже, но к людям пришло раньше других. Ибо оно увенчало их мегалитические сооружения и после потопа показалось на свет первым. Да и сам Булгаков-Голубков (фамилия персонажа «Бега» является анаграммой фамилии автора) был голубем Ноя, выпущенным, чтобы оповестить мир, что история может продолжаться дальше.
В «Мнимостях в геометрии» последовательно и достаточно доказательно проводится мысль о необходимости возврата к Птолемеевой системе мира, положенной на идее геоцентричности, где сфера человеческого достаточно компактна и имеет чётко выраженные параметры и масштаб: она ограничивается орбитой Урана и условно названа автором книги психосферой. Таким образом, классическое “семипланетное” построение духовной культурой картины мира подтверждено Флоренским с высоты современной науки (не забудем, что Павел Александрович был профессионально образован в этой области). Развивая и обогащая богословскими идеями разработки своего учителя Николая Бугаева, главы Московской философско-математической школы, Флоренский включает огромный блок понятийной математики в массив своих гностических построений, что делает его идеологический спиритуализм безукоризненным со стороны естественно-научной. В этом отражён возрожденческий масштаб Флоренского, положенный на особой авторитетности его исследовательской работы. Не забудем, что Павел Александрович заслужил в интеллигентских кругах прозвище-титул “русский Леонардо”.
Дерзновенная книга Поморья свободно парила в двух мирах: спиритуалистически осмысленной физики и согласованного с физическими (с выходом в мир трансфизического) законами спиритуализма. Соединение одного с другим, произведённое по принципам духовной алхимии, находит верифицирующий отклик со стороны всего человеческого существа, абсолютно по Лермонтову: “Есть речи — значенье темно иль ничтожно, Но им без волненья внимать невозможно”.
Дойдя до дна Ада, Данте и Вергилий спускаются ещё глубже по узкой винтовой лестнице, ведущей в глубь колодца, и через некоторое время оказываются в Чистилище, из этого колодца выходя. Дело в том, что появляются они из люка головами вверх, и Флоренский старается научно объяснить загадку этого таинственного переворота. В результате он подтверждает правоту Данте, а затем трансфизически истолковывает этот мистический факт: “плёнки натяжения” и вообще плоскости, относящиеся к физическому миру, как бы ускользающе малой ни была (вплоть до нулевого выражения) их толщина, имеют две поверхности, к тому же разнозаряженные; проходя через некое таинственное средостение предмет будет менять полюса, а если эти полюса закреплены топологией верха и низа, то и переворачиваться.
Стадиальные превращения одного в другое вынесены за пределы земной видимости, но всё человеческое существо подтверждает правильность столь неожиданной позиции.
На этом построена органичность чуда, несмотря на всю его экстраординарность.
Как свободно парили в гностических высотах опытные и мудрые духовные мастера! Они прямо-таки катапультировались в духовные глубины мироздания, не замечая, что в “чадах праха” это вызвало панику и ужас. Первые же их советские книги оказались и последними. И они вынуждены были мигрировать в далёкие от собственного призвания сферы, вынуждены были “писать в стол”. Зато «У водоразделов мысли» — эти сочинения, спаяны воедино и по духу, и по судьбе.
Флоренский был не только умозритель и гностик — духовная культура ставила его на баррикады идеологической борьбы, и он героически сражался с полчищами обскурантов разного толка. В начале пути он был связан с «Обществом памяти Вл. С. Соловьёва», потом с основанным М.А. Новосёловым «Кружком ищущих христианского просвещения», в революционные 1905-1907 гг. вошёл в созданное Сергеем Николаевичем Булгаковым “со товарищи” «Христианское братство борьбы». В первые послеоктябрьские годы возглавлял философско-художественное общество «Маковец», а в 30-е годы был обвинён в создании «Партии возрождения России» на основании изъятого у него гэпэушниками трактата «Предполагаемое государственное устройство в будущем», где якобы излагалась программа этой мифической партии. В этом сохранившемся в архивах ОГПУ трактате Флоренский утверждал: в будущем государстве ведущую роль должны играть люди науки, церковь необходимо отделить от государства (независимо от конфессиональности), “поскольку государство не должно связывать своё будущее с догнивающим клерикализмом, но оно нуждается в религиозном углублении жизни и будет ждать такового” (цит. по Соколов Б. В. Энциклопедия Булгаковская. М., 1996.; с. 476).
В автохарактеристике для статьи в Словаре Гранат Флоренский определил своё мировоззрение “соответствующим по складу стилю XIV-XV веков русского средневековья”; это же он подтвердил и на допросе в ОГПУ в марте 1933 года: “Я… по складу своих политических воззрений романтик Средневековья примерно XIV века…” А Н. Бердяев в концептуальном сочинении «Русская идея» называл Флоренского “новым человеком”, и эта дуальность чётко фиксирована — архаичный по культурным привязкам и авангардный по мысли и миропониманию. Ибо Истина — никогда не позади, а всегда впереди. Реальное христоподобие Флоренского, вспыхивающее многоцветно в серой толпе совслужащих (“кепок”, по выражению булгаковского Мастера), надоумило автора «Мастера и Маргариты», что оригинальность — позиционна, а не автократична. Этим качеством обладают и тексты Флоренского. Его книги, как проза, наиболее близки МиМ по раскованности, энергетике, высоте духа и всепобеждающей убеждённости в своей правоте. Булгаков ещё и превзошёл своего учителя. Магией, которую Флоренский осваивал под руководством Владимира Шмакова, Булгаков владел в совершенстве. — “В белом плаще с кровавым подбоем…”
Флоренский, кто, помимо всего прочего, купался в православной ритуалистике и гордился как признаком элитарности приставкой свящ. перед фамилией, пришёл к “посконной простоте” и эгалитарности “мучительным путём познания”. Конечно, “благообразный попик” с картины Нестерова симпатичен (В. Эрн в одном из частных писем 1908 года так описывает его внешность: “Павлуша отпустил длинные волоса, подвязал их на макушке какой-то тесёмочкой и локоны пустил на уши. Получилось что-то древне-египетское”.), но подлинен и пронзителен он лишь на поздних гэпэушных и лагерных фотографиях.
И всё же, чтобы дойти до убийственной (уже процитированной) отповеди клерикалам, нужна была побудительная причина, некое «магическое слово», о каком он так вдохновенно говорил в том самом 1908 году на лекции «Общечеловеческие корни идеализма» в Московской духовной академии (отд. изд.: Сергиев Посад, 1909). Таким словом, по мнению Флоренского, могло быть только художественное слово.
В уже цитированном письме Владимир Эрн описывает атмосферу чтения доклада «Общечеловеческие корни идеализма»: “На лекции (первая — обязательная — лекция называлась «Космологические антиномии») Павлуши собралась вся Академия. Прочёл он их хорошо, и та лекция, которую он выбрал от себя, была очень оригинальна по содержанию и красива по форме. Академики горячо ему аплодировали”.
Вслушаемся в речь молодого богослова, чтобы понять, чем он заслужил такую реакцию.
Ставя на место всевозможных ретроградов и охранителей, он сразу заявляет, что подлинным основателем Академии является “боговдохновенный” Платон. “Вы знаете, — говорил он, — о несомненной преемственности нашей духовной культуры от Платона”.
Задав вопрос “Откуда происходит платонизм”, сам уверенно отвечает на него:
“Магия — вот единственное слово, которое решает платоновский вопрос. Или, если хотите более современного слова, то это будет оккультизм. Но не думайте, что я хочу говорить вам о чертях или ведьмах. Меня, как историка, вопрос о их реальности нисколько не касается. Пусть нет леших и русалок — но есть восприятие их. Пусть нет власти заклятий и заговоров — но есть вера в неё. Как мне, так и вам, дан факт — мироощущение и мировоззрение мага. Этим-то фактом мы и обязаны заняться”.
После этого краткого, но мощного вступления Флоренский переходит к апологетическому разбору русской народной эзотерики, благоговейно и восторженно погружаясь в её мельчайшие элементы. Здесь травы, которые живы лишь на страницах народных травников, а не сухих ботанических атласов, и саморазные зверюшки, ценность которых можно уяснить себе только из народных песен и сказок, а не из мёртвых литографий Брема.
Приводя детский стих-приговорку о божьей коровке, Флоренский восклицает: “Какая непроходимая пропасть отделяет это благоговение перед всем и гадливость ко всему — гадливость, которая так трудно отделима от интеллигентности!”
От круга живых существ (куда входит и человек), общающихся между собой при помощи своего рода телепатической связи, Флоренский переходит к их названиям, создавая фундаментальную русскую философию имени.
“Всё, — всё, что ни видит взор, — всё имеет своё тайное значение, двойное существование и иную, за-эмпирическую сущность. Всё причастно иному миру; во всём иной мир отображает свой оттиск”.
И резюмирует: “Таинственное врастает в обиход, обиход делается частью таинственного”. Представляя ряд примеров народной образной понятийности, восторгаясь его переходящей за грань обыдённого логикой, Флоренский подытоживает: “И так далее — без конца. Киты, на которых стоит земля, зверь Индрик, великорыбие — огнеродный змей Елеафал, Стратим-птица, баснословный Китоврас и др. — тут мы имеем дело, конечно, не с чем иным, как с кантовскими «предельными понятиями», с «вещами в себе», о коих не должно спрашивать, но в существовании которых невозможно сомневаться”.
Ведь кто-то владеет всем этим арсеналом, более того, кто-то его создаёт. И Флоренский описывает типы народных знахарей, догад и колдунов — прямых причастников всем этим разнообразным чудесам. “Все они, добрые и злые, прирождённые и выученные, переживают такие времена, когда видят, слышат и всячески воспринимают то, что незримо и непостижимо всем прочим. Все они живут двойной жизнью. Перед всеми ними отверзаются настежь двери потустороннего. Всю силу своей воли сосредоточивая на одном желании, заклинатель наполняется этим желанием, сам становится воплощением единого акта воли. «Воля к действию» отделяется от него, выходит за пределы его ограниченности, вступает в активное взаимодействие с волями природных вещей-существ. Она — действенный дух среди других духов, центр мистических сил среди других центров. Он борется с природою и вступает с нею в союз. <…> Он — часть природы; она — часть его. Он вступает в брак с природой, и тут намёк на теснейшую связь и почти неразделимую слиянность между оккультными силами и метафизическим корнем пола. Двое становятся одним. Мысли мага сами собою вливаются в слова. Его слова — уже начинающиеся действия. Мысль и слово, слово и дело — неразделимы, — одно и то же, тождественны”.
“Чем напряжённее желание, чем непосредственнее сознание, тем ближе друг другу мысль, слово и дело. В экстазе магического творчества, упоении миротворческою властью нет границы между ними”. Короче, “активность кудесника — это нечто совсем, совсем иное, нежели обычное, пассивное восприятие мира”. “И вот он, — по словам Веселовского, — уже маг, плывущий в облаке, опоясанный Млечным путём, наводящий чары и насылающий страхи”.
“По слову своему эти шептуны и баяны — великие, могучие, сильные. Санскритское mah, древне-зендское meg, mag, mug, клинописное magusch, греческое mega?, латинское magis, русское могучий означает всё одного и того же, — внутренне великого и могучего, владеющего силою мудрости и знания”.
“Неспроста ведь глагол «делать» относится в своём истинном смысле к магическому действу, этому деланию по преимуществу”.
Далее Флоренский разворачивает огромную панораму индоевропейских языков с санскритским kar — делать; karmana — чары (от karman — дело), подтверждающую его мысль о магической власти слова. “Слово кудесника есть эманация его воли; это выделение души его, самостоятельный центр сил, — как бы живое существо с телом, сотканным из воздуха и внутренней структурою — формою звуковой волны. Это — элементаль, — по выражению оккультистов, — особого рода природный дух, иссылаемый из себя кудесником”.
“Слово кудесника — вещно. Оно — сама вещь. Оно, поэтому, всегда есть имя. Магия действия есть магия слов; магия слов — магия имён. Имя вещи и есть субстанция вещи. В вещи живёт имя; вещь творится именем. Вещь вступает во взаимодействие с именем, вещь подражает имени”.
“Вещее заклятие — это судьба мира, рок мира. Да и что такое рок, как не приговор, как не изречение, как не слово, как не заклятие? Вспомним, что наше «рок» происходит от «рокати», т.е. шуметь, рокотать, «рещи», т.е. изречь, совершенно так же, как латинское fatum — от говорить, сказать. Слово кудесника — это рок вещей, их fatum”.
“Восторг… есть мгновенное отторжение себя от себя. Слово кудесника, рождённое в восторге, несёт в себе, возносит с собою отторженный кусок его волнения. И потому, слово кудесника само по себе есть новое творение…”.
“Магическое миро-созерцание не укладывается на рассудочной плоскости. <…> Совершенно то же — и с системою Платона. <…> Прежде всего идеи — этот срединный болт платоновского построения, — для рассудка имеют две, различные точки опоры. Они — и орудия познания подлинно-сущего, но они же — и познаваемая реальность…, они — идеальны, но они же и реальны. — В магическом миросозерцании как раз такою же двойственностью обладают имена. Они — орудия магического проникновения в действительность: зная имя можно познавать вещь; но они же — сама познаваемая мистическая реальность”.
“Для меня лично это миро-созерцание кажется гораздо ближе стоящим к истине, нежели многие лже-научные системы. Но если вы не согласны со мною, если вам это мужицкое миросозерцание всё-таки представляется чем-то вроде навозу, то и тогда вам незачем быть в обиде на развитый здесь взгляд. Ведь «свет из тьмы! над чёрной глыбой вознестися не могли бы лики роз твоих, если б в сумрачное лоно не впивался погружённый тёмный корень их»”.
Удивительно то, что такое прозвучало в стенах Московской духовной академии.
Но атмосфера проясняется: физико-математическая базисность его богословствования и мифологических построений в соединении с открытостью мистике и эзотерическому знанию сделала авторитет Флоренского в русской культуре непререкаемым. Оппонировать ему устно или печатно считалось дерзостью и ребячеством. Это позволяли себе или глухие завистники, или люди, пытавшиеся таким образом привлечь внимание общественности к собственному имени “в связи с Флоренским”. После нескольких лет общения с Владимиром Шмаковым и орденский статус Флоренского поднялся чрезвычайно высоко. Не забудем, что «Мнимости в геометрии» (к 600-летию со дня смерти Данте) и «Основы пневматологии» Шмакова вышли одновременно.
Реально в России установилось духовное троевластие. Правда, ненадолго. Шмакову не простили его невероятную книгу — спешно пришлось эмигрировать. “Нераскаянный” за «Путями Каина» Волошин ещё глуше ушёл в юродство и “профессиональное радушие”, обслуживая в Коктебеле в основном советскую массолитовскую тусовку. А на Флоренского набросилась свора особо усердных цепных псов режима. Показательно выступление в печати бывшего декадентского баловня Сергея Городецкого: “Наряду с развитием материалистического миропонимания и широким его распространением, мы имеем зачастую проявления самого необузданного мракобесия. Кто бы мог подумать, что как раз к юбилею Коперника в Москве 1923 года выйдет книга, объявляющая его теорию ложной и возвращающая читателя к птоломеевской «тверди небесной»? А между тем именно так ставится вопрос в книге учёнейшего богослова и выдающегося математика П. Флоренского. <…> Достаточно перекувыркнуться, и вы попадаете на тот свет, «в царство идей Платона». На подобном мракобесии Главлит поставил свою визу за № 1987” («Красная нива», 1923, № 12).
Особенно впечатляет в этом “запоздалом доносе” номер главлитовской визы, который читается только как дата окончательного крушения воспеваемого режима. Правда, таким типам «царство идей Платона» не светит, а кувыркаются они здесь, в надежде заслужить хоть какую-нибудь мзду. … Так что “высоковольтная убойность” (“Не влезай — убьёт!”) “мирных” бесед Флоренского была для многих самоочевидна. — Так оно и получилось в дальнейшем.
Впрочем, простодушным интеллигентам перевес на доске, возникший в результате гамбитной жертвы, всегда будет казаться победой, поддержанной небесами, и они всегда, повременив, будут стучаться в двери “высоких кабинетов” с предложениями по культурному строительству, забыв, что политика — это искусство возможного. И что невозможное и ненужное на языке политиканов одно и то же.
Воистину, ни одно доброе дело не остаётся безнаказанным.
Загнанный в угол, незадолго до смерти Флоренский писал в письме с Соловков: “… Всем существом ощущаю ничтожество человека, его дел, его усилий” (3-4 июня 1937 г.). И выводил безрадостным законом следующее убийственное резюме: “Ясно, что свет устроен так, что давать миру можно не иначе, как расплачиваясь за это страданиями и гонениями” (13 февраля 1937 года). Нет, уж лучше в покой, под крыло к Владыке Справедливости. В ласковую тьму «Лунной сонаты» и «Русских ночей».
С подачи В. Шмакова, успевшего эмигрировать в Чехословакию в 1924 году, президент Чехии Томаш Масарик (знавший его ещё с дореволюционных времён) попытался через 10 лет вырвать из лап палачей и Павла Флоренского. В июле-августе 1934 года с большим трудом к нему в лагерь смогла приехать жена с детьми; она привезла мужу предложение правительства Чехословакии договориться с советскими властями о его освобождении и выезде в Прагу. Для начала официальных переговоров требовалось согласие Флоренского. Но он отказался…
Точка.
Впрочем, вечность себе в адепты выбирает только таких.
По материалам монографии О. Кандаурова «Евангелие от Михаила». 2000 г.
