Проповедь новой естественности
(О романе А. Каменского “Люди”)
В литературе существуют некоторые неумирающие идеалы, которые проявляются в известные исторические эпохи у разных народов и под разными личинами, оставаясь в своей логической сущности неизменными. Исторически они могут быть обоснованы и оправданы; с точки зрения общественности они приносят известную пользу, но для искусства они вредны, безполезны и обременительны.
К таким идеалам принадлежит фикция об “естественном человеке”. Почти все мечтавшие о моральном исправлении общественного строя пытались изобрести своего “естественного человека”. Его педагогическое удобство было слишком очевидно: те, кому хотелось рассматривать исторические пережитки, народные традиции, общественные кристаллизации словом, все вообще органические процессы общества не как накопление культуры, а как “ложь условностей”, те для наглядности должны были противопоставлять реалистически-обличительным картинам современного им общества искусственно ими созданный идеал “естественного человека”.
Как все гомункулы и автоматы, он таил в себе притягательные силы пустоты и в то же время готовил опасности и разочарования. Мало кто из великих умов Европы, начиная с Ренессанса, избежал его отравы. Открытие древних культур Америки, которые охотно были приняты за райское состояние человека, повело к созданию “добродетельного дикаря”. Для “естественного человека” была найдена фиктивная конкретность. Уже Монтэнь начинает попрекать своих современников добродетельными - “viri а diis recentes”. Буревестник революционных эпох - “добродетельный дикарь” в XVIII веке получает полное господство. Робинзонов Пятница, трагическая идиллия Бернардена де Сен-Пьер, канонизация естественного человека у Pycco, даже кое-какие из персонажей в сказках Вольтера, свидетельствуют на разные лады о том же опасном и “полезном” идеале, мешающем свободному исследованию и принятию жизни.
Вызванный к Существованию столькими заклинаниями, “добродетельный дикарь” появляется во время Революции, и, если 14 июля и 2 сентября он еще движим внушенною ему суровою литературною добродетелью, то третьего и четвертого сентября он уже становится тупым, кровожадным и не мудрым зверем. Идеализацию промышленного прогресса у Сен Симона можно рассматривать как реакцию своего рода против диктатуры “добродетельного дикаря”. Но авторитет “добродетельного дикаря” в области социальных построений далеко не подорван. В характерах современных социалистов мы можем наблюдать самые забавные арлекинады от смешения этих двух идеалов: идеала механического прогресса и идеала естественного человека. Размеры популярности Толстого и Горького на Западе свидетельствуют о неискоренимости мечты о “добродетельном дикаре”. По всему ходу своего культурного развития и по условиям переживаемой исторической эпохи, Россия оказалась обетованной страной для самых разнообразных воплощений «добродетельного дикаря».
Русским утопистам и моралистам нечего было искать его в Америке, он был под руками. Идеализованный мужик, нигилист, опростившийся интеллигент, босяк…- все это различные гримасы одной и той же литературной маски. Суровый и смелый но всегда ограниченный моральной идеей, реализм русского романа органически слился с антихудожественным идеалом “естественного человека”. Добродетельный дикарь нашел свои пути и ходы в литературе. Он стал представителем естественной народной совести, естественной народной мудрости, он обладал “святой плотью”, лишенной всяких свойств и отправлений и, в частности, пола. Характерно то, что лишь тогда, когда авторы относились к “добродетельным дикарям” с сознательным или бессознательным несочувствием, как Гончаров к Марку Волохову или Тургенев к Базарову, лишь тогда они снабжали их некоторыми признаками пола.
Эта примитивная бесполость “естественного человека” не могла длиться вечно. Глубокие химические реакции, вызванные революционными движениями девятисотых годов, разъели плеву стыдливости и создали потребности в новых моральных критериях уже в области пола. Идеал естественного человека, излюбленный и воспитанный русской литературой, был готов к услугам новых беллетристов, оставалось лишь наполнить его новым содержанием. Арцыбашев создал Санина. Этого можно было ожидать. Санин - неизбежное звено в эволюции естественного человека. Литературная критика не признала этого нового “добродетельного дикаря” добродетельным. Она была шокирована, испугана, возмущена… И совершенно напрасно, так как он был создан в самых лучших традициях русского идейного романа. Что сами традиции плохи - это уж другое дело. Естественный человек остался в лике Санина по-прежнему прямолинейно-честен и добродетелен, но, прикоснувшись к самой “естественной” области человеческой души, к области пола, в которой все существует лишь психологическими условностями, он оказался смешон, нелеп и возмутителен.
Впрочем, молодежь, для которой специально и предназначается эта кухня идеалов, не отвернулась, не проглядела, но приняла и одобрила этого нового дикаря, нового учителя жизни. Тип нового “естественного человека”, нового апостола борьбы с “условностями” в области пола, привился и размножился. Арцыбашев еще грешит кое-где объективной художественностью. А. Каменский стоит уже вне этих слабостей. Он весь пламенеет !!!!!!!!!! пафосом проповедника “новых отношений”. Это дает ему силу. Мы помним, как его вопль о том, что невозможно незнакомым людям приходить в чужие квартиры, вызвал целое движение и образование общества “Одиноких”, которое ставило себе целью создать такие условия жизни, чтобы каждый мог войти в незнакомый дом в любой час и быть встреченным там разговором и самоваром. Мы ничего не знаем о дальнейшей судьбе этого общества, но новый роман А. Каменскаго “Люди” представляет естественное развитие тех идей, которые были положены в основу вышеупомянутого рассказа.
Этот роман проникнут единой и страстной проповедью против условности.
“Главное - искренность, искренность, искренность. Пока люди будут говорить заученные фразы и проделывать заученные жесты, не может быть счастья на земле”… “Трудно было понять, кто настоящий хозяин громадной, заставленной, вещами квартиры - вещи или живые люди? С ненужной осторожностью, чуть не на цыпочках ступали по коврам и в неудобных придуманных позах, раздвигая фалды сюртуков и откидывая в сторону подолы юбок, садились на хрупкие диванчики и на стулья… Трусливо оглядевшись по сторонам, вдруг закидывали голову и с безумной яростью запускали зубочистки в рот. Ненавидели всею душой и мысленно ругали самой площадной бранью соседа, заслонявшего дорогу к вазе с зернистой икрой, или даму, с кокетливой улыбкой просившую передать как раз намеченный остаток закуски”…… “Нет иной причины, кроме яркого электрического света и по незнакомому расставленной мебели, к тому чтобы сорок совершенно независимых друг от друга человек на разные лады лгали сами перед собою. Каждый из них в отдельности способен быть искренним в четырех знакомых стенах, когда, гримасничая перед зеркалом, он выкрикивает ему одному известные, причудливые, стыдные слова, или танцует на одной ноге от радости или щиплет сам себя от злости. И он отлично знает, что так же, по соседству с ним, за стеной, поступает и другой и третий”. - “Есть какая-то основная и притом ужасно легко неправимая ошибка в отношениях между людьми, делающая обстановку, костюмы, жесты и вообще условность нашими настоящими господами. И одна возможность, по уговору, ну так вроде игры в фанты, что-ли, пренебречь всем этим - могла-бы радикально обновить жизнь”. Вот основные мотивы недовольства формами жизнь y Анатолия Каменскаго. Идейная зависимость их от “Общественного Договора” Руссо и проповеди опрощения Льва Толстого несомненна.
Героем Каменского является “бывший студент” Виноградов - апостол новой естественности. “Каких-нибудь два года тому назад он сам с волнением переступал пороги аудиторий, слушал очаровательную, шелестящую тишину библиотек, говорил с кафедры в кружках, пока не нашел своего единственного призвания, не почуял приближения праздника на земле. Долой практические науки, измышляющие устройство изящных тюрем, красивых вместилищ лжи!.. Но что же делать? Только одно: перестать лгать. Если человек - зверь, то дайте ему свободно быть зверем. Если человек - любовь, дайте ему проявить себя до конца, и он сам создаст себе новый союз со всеми”. Виноградов любит людей. “Вот, они, люди, люди,- вот излюбленный тобою, ходящий, сидящий, говорящий и корчащий всевозможные гримасы материал. Радуйся же, купайся в нем, объедайся им, смотри и слушай” - говорит он сам себе. Его апостольское служение заключается в том, что он, говоря словами Willy “поощряет пороки своих современников”. Сам же он считает это уроками естественности.
Как фанатик идеи, он совершает при этом поступки странные и смешные по внешности, но они не кажутся смешными, а импонируют окружающим. Так он поселяется на чужих квартирах, спаивает мужей, развращает жен, сажает себе на колени старичков генералов, ведет во всех общественных местах свою проповедь и словами, и поступками. И так велика сила его идеи, что его не бьют, не выгоняют из дому, а скорее все заискивают y него и ищут его дружбы. Такое поведение окружающих указывает с несомненностью на то, что в лице Виноградова мы имеем дело с заветной мечтой Анатолия Каменскаго о “естественном человеке”, с героем, перед которым должны склоняться все фантоши придуманнаго им мира.
Бескорыстие Виноградова подвергается тяжелому испытанию - тому испытанию, которому авторы всегда подвергают своих героев, чтобы доказать их чистоту и твердость,- любви. Виноградов чувствует, что любит Надежду - строгую и серьезную девушку, дочь профессора и внучку министра, которую он поставил себе целью освободить и провести через пол. И все же, ради идеи он отрекается от своей собственной любви. Он отдает ее своему другу Нарановичу, который принимает дам, одетый в черную женскую рубашку, и насилует их через пять минуть знакомства не ради идеи, а “для себя”. Пред этим Виноградов говорит себе такие патетические слова:
«Ты видишь, настанет день, когда ты, повинуясь себе, предашь Надежду и только не будешь стоять в дверях, ибо тут, кроме всего остального, тебе будет нужно победить самое страшное, самое последнее - любопытство. Ты сделаешь это потому, что ты не боишься за нее, и потому что ты не найдешь для нея лучшего зверя, чем Наранович, и любя ее - да, да, ты уже любишь ее - ты поведешь ее жестокой, верной и ласковой рукой теми путями, которыми шел сам, все испытавший, ничем не пресытившийся и чистый, и, если ты теперь победишь в себе самом остатки деспота, собственника и лицемера, ты будешь счастлив потом… Сделай себя лучшим для нее. Закали свою любовь отречением и утратой, и твое будет твоим. Ты разжег в ней любопытство и неужели эгоизм самца может остановить тебя на полпути? Веди же ее туда, куда хотел. Стой в стороне, смотри на нее могущественно и кротко, и говори свое: “Так надо. Хорошо”. Пусть жадный зверь поглотит ее, твою будущую невесту, а ты стой и говори: “да, да, все хорошо”. Пусть твоя проповедь будет чиста и бескорыстна. Пусть идет, пусть увидит бездну, пусть очистится, чтобы сделаться зрячей, как ты. И если ты не потеряешь ее навсегда, то возьмешь ее большой, равной себе”. Этот монолог указывает на ту нравственную высоту, на которой стоит благородный, честный и самоотверженный Виноградов.
Естественно, что все сбывается так, как он сказал. Он сводит Надежду с Нарановичем, сам почти умирает от мук ревности, но побеждает свою боль. Дед - министр, один все видит, понимает и благословляет подвиг Виноградова: “3наю все, знаю про ж_е_р_т_в_у. По моему напрасно. Мог добиться сам. Идею твою понял. Безполезный героизм. Мог самому себе поверить на слово”… Умный дед - министр умирает и оставляет Виноградову наследство. Надежда после романа с Нарановичем выходит замуж за знаменитого писателя (но идиота) Березу. Но добродетель должна быть вознаграждена: Надежда убегает от Березы вместе с Виноградовым.
В виду того, что этот роман совершенно лишен каких бы то ни было художественных достоинств, которые могли бы подкупить эстетические вкусы наивных читателей, можно пожелать ему наиболее широкого распространения. Он с редкою наглядностью выявляет известные слабые стороны русского идейного романа, настолько защищенного именами корифеев русской литературы, что даже карикатуры “добродетельных дикарей” y Горького, Леонида Андреева и Куприна не могли его окончательно дискредитировать. Еще несколько таких наглядных образцов, как “Люди” Каменского, и можно будет освободиться от обязанности относиться серьезно к таким литературным проповедям. Пока же их популярность неволит это делать.
Максимилиан Волошин
“Аполлонъ”, No 3, 1909
