Igne Natura Renovatur Integra
«И тут произошла интересная вещь: все прежние тёмные места сделались совершенно понятными, словно налились светом, и здесь, при свете лампы, ночью, в глуши я понял, что значит настоящее знание». М. Булгаков «Крещение переворотом»
«Мастер и Маргарита» относится к фундаментальным скриптам духовной культуры; это высочайшее откровение, фиксированное к тому же “под пятой” тоталитарного режима. Как сакральный текст и как криптограмма, выданная “на гора” из духовного подполья, он требует герменевтического истолкования, экзегетических детальных пояснений и знаковой дешифровки в нынешней атмосфере духовной свободы для включения его гностических сокровищ в живой оборот современного человечества. Объект рассмотрения являет высочайший уровень перечисленных качеств, поэтому к нему не надо нисходить с вершин эзотерики. Моё исследование не является «вещью в себе», созданной с целью заинтриговать, а не напоить в конце погружений вглубь содержания текста живой водой истины. С высот эзотерической герменевтики хочу сказать, что в МиМ нет ни одной таинственной на первый взгляд детали, к какой бы не было ключа для адекватного прочтения и понимания. Ибо перед нами подлинный божественный месседж, а не прихотливая авторская бормотуха, вычерчивающая всего лишь “линию ограниченности” пишущего. Когда человек работает на пределе возможностей, довольные им Высшие Силы (через Ангела-хранителя, божественного двойника Ка) добавляют подопечному внутреннего смысла и удельного веса его творению. Я думаю, что и Булгаков с большой пользой для себя прочёл бы книгу, лежащую перед вами.
Со смелостью, которая завораживала даже Удава (Сосо Кровавого), Булгаков прямо заявил в письме Правительству характер своего творчества: я - МИСТИЧЕСКИЙ ПИСАТЕЛЬ. Увы, именно с этой стороны (ввиду отсутствия специалистов, вероятно) его творчество никогда не исследовалось. А сколь мало продуктивны все другие подходы: литературоведческий, историко-биографический, стилистический, сравнительно-аналитический и другие - продемонстрировали прошедшие годы. Мистический писатель может быть адекватно прочтен только со стороны мистики.
Для полного и глубокого понимания текста следует помнить следующее:
1. Главным, принципиально важным для понимания предназначения серии является словосочетание-пароль Третий Завет. Это исследование - не место для вальяжных прогулок лёгкого чтения.
2. Эзотерическая и богословская подготовка необходимы.
3. Читатель воспринимается как посвящаемый в таинства Третьего Завета, поэтому чистота духовной структуры реципиента - обязательна. Невозможно преподавать основы йоги человеку, стоящему с цигаркой в зубах. Есть вещи несовместные - таков принцип духовной культуры; ради охвата гностической архитектоники Учения в целом и полной комплектности деталей следует неукоснительно придерживаться этой Пушкинской нормы.
МиМ ни разу не разбирался как супертекст. Т. е. текст, ниспосланный на Землю Высшими Силами как Откровение Истины, - а это именно так. В этом его победительная энергетика, завладевающая умами и сердцами читателей. Лучшие люди планеты признают его не просто Пятым Евангелием, а Евангелием, перекрывающим силой достоверности все остальные. И дело не в том, сколько евангелий каждый имеет в виду: только лишь канонические четыре или и сумму апокрифических (их уже найдено около ста). Дело здесь в принципе: является ли Откровение о Высшем разовой ситуацией начала нашей эры или это постояннодействующая на Земле? Тысячу девятьсот лет (цифры из Булгаковских черновиков Романа) люди склонялись к первому, но вот наступило время, и пришёл человек, явивший второе. Он был выбран Высшими Силами, облечён миссией, и миссия эта была выполнена им до конца.
Речь не идёт о бель летр, т. е. “литературном” произведении, хотя всегда сакральные тексты человечество признаёт шедеврами искусства слова. Претензии “литературы” на вековечность основаны на недоразумении: litterature давно уже стало litteratour - коловращение букв; фиксация же истины производится при помощи littera-statique, чему в русской народной эзотерике соответствует: Что написано пером, не вырубишь топором. (Интересна и важна египетская развёртка этого выражения: перо - символ Истины (богини Маат); топор (нетер) - символ понятия «божественное», неземное (не terra); т. е. сказанное (написанное) на Земле невозможно отменить даже на Небесах.) Поразительно, люди до сих пор не обратили внимания на близость этой гностической формулы к знаменитому Булгаковскому «Рукописи не горят».
Долго мучается человечество, нащупывая образы и формы правды; но вот однажды является Художник (он же - Духовный Мастер), который доводит это рыхлое месиво “до ума”, используя сотворённое до него как полуфабрикат. Так и должно быть. Духовный мастер - это тот, кто приходит в конце строительства, а не в его начале; он упорядочивает (т.е. космизирует) пёстрое tutti frutti, завершает его и переводит целое в разряд совершенства. Так делал Гомер, сводя воедино песни безымянных аэдов, так поступал Данте, создавая поэтическую сумму средневековой философии в своей «Божественной Комедии», так действовал Сервантес, соединяя в цельную панораму рыцарский роман европейского Возрождения; аналогично выстраивали корпус текстов своего коллективного псевдонима “Шекспир” и английские розенкрейцеры во главе с Фрэнсисом Бэконом. Духовная культура является своего рода высокогорьем культуры в целом, поэтому масштабные творения (не по размеру только, но и по смысловому размаху) обязательно включают её сокровища с мощнейшей эзотерической сердцевиной. Когда Булгаков говорил (ответственность этого высказывания невозможно преувеличить в те убойные времена): я - МИСТИЧЕСКИЙ ПИСАТЕЛЬ, он, как Дон Кихот, шёл навстречу опасности с открытым забралом (тотчас же могли и забрать); экзаменацию на смелость он выдержал с честью. Закон эзотерики гласит: за всё надо платить, и Булгаков за своё звание заплатил сполна. Какая уж тут “литература”! Это высший знак и судьба. Как «Братья Карамазовы» и «Идиот» покоятся на смертном приговоре Достоевскому с последующей эпилепсией, так же и «Мастер и Маргарита» положен на бархатное ложе сожжённых в неравном поединке с Молохом нервов.
Написать подлинно мистическое произведение не будучи мистиком - невозможно. Быть же мистиком - значит включиться во взаимный энергоинформационный обмен с Высшими Силами, выйти на Свет Божий из тараканьей тьмы невежества и ничтожества, перестать вести растительное существование и относиться к известному роду животных из убийственной формулы Нового Завета. А чтобы нести истину другим, нужно стать духовным мастером, и только тогда рекомендация Христа становится прямым руководством к действию: ученики (будущие мастера), “не мечите margaritas ante porcos”. Отсюда и название супертекста.
…
Став мастером, Булгаков говорил: “Нам уже грозит… массовое нашествие литературных гномов… Бог мой, но ведь они пишут и о личной боли! Поверить трудно, ведь об этом надо иметь право писать! Надо выстрадать это право! Может быть, очень много - и в тиши - выстрадать. О, цена слов! Цена каждого слова!” (9; 70).
Поразительно, но он повторил в этом случае слова Достоевского, адресованные пятнадцатилетнему Мережковскому: “Чтобы писать, страдать надо, страдать!” Мережковский - ещё один апостол Третьего Завета - сохранив об этом воспоминание, связал, таким образом, между собой двух титанов русского слова. Тем более, что в те же годы Дмитрий Сергеевич создавал свой монумент во славу Планетарного Логоса - грандиозное полотно «Иисус Неизвестный».
Да, слева - слава, страда - справа.
Ибо страдание прочитывается в семантике русской народной эзотерики как страда - изнурительный, надрывный, изматывающий сбор урожая.
Вспомним Булгаковское:
“Помоги, Господи, кончить роман!” (1931)
“Дописать раньше, чем умереть!” (30/X 1934. Подчёркнуто Булгаковым.)
“Ах, какой трудный, путаный материал!”(27/V 1938)
“Роман нужно окончить! Теперь! Теперь!” (2/VI 1938)
“Я погребён под этим романом!” (13/VI 1938)
И, наконец, предсмертное (Роман окончен): “Чтобы знали!.. Чтобы знали!..” (1940).
Только так создаются супертексты. Плата за них - жизнь. Собственно, происходит обмен одного на другое. Правда, не с каждым Высшие Силы захотят совершить такой “чейндж”. С Пушкиным - в отличие от поэта Рюхина - Они обмен некогда произвели, о чём молчаливо, но красноречиво свидетельствует памятник на Тверском бульваре. “Злобными и горькими глазами Рюхин поглядел на Пушкина и почему-то подумал так: «Тебе хорошо!»”. Затем, оказавшись в Грибоедове, “он пил водку, и чем больше пил, тем становился трезвей и тем больше тёмной злобы на Пушкина и на судьбу рождалось в душе…” (6; 55, 417).
“Удельный вес” человека - это его судьба. Именно весомость не дала возможности Булгакову реализовать себя в “достижении славы”. “Я ни за что не берусь уже давно, так как не распоряжаюсь ни одним моим шагом, а Судьба берёт меня за горло” (2; 240). В своего рода стихотворной “молитве отчаянья” он писал: “Под твоими ударами я, Господь, изнемог” (1931 г.).
Согласно герметической философии Судьба это суть Ба (т.е. души, символизируемой в Древнем Египте птицей с человеческой головой); в процессе проживания, прохождения Земной Школы это ещё и суд Ба - взвешивание на Весах истины, Весах Осириса в известной древнеегипетской идеограмме. Противовесом на этих Весах служит символ истины - перо, постоянный атрибут богини истины Маат. Вспомним библейское: “…И взвешен он был на весах и найден был лёгким”.
…
На «Весах Иова» (по выражению Льва Шестова) были взвешены в процессе создания супертекста великие и псевдовеликие имена русской и мировой культуры, не исключая и самого автора. … Негипсовая весомость каждого слова МиМ с первой строки указывает недвусмысленно, что перед нами супертекст: “В час жаркого весеннего заката”… вес (с палиндромным сев - весенний сев) мгновенно настраивает на абсолютную серьёзность и подлинность происходящего - никаких метафор и “конвенций”, время правды наступает. Не надо забывать, что “страшный суд” является катастрофой только для “грешников” - “ячменникам, пшенникам и овсянникам” можно не паниковать.
Огненная обработка в соединении с жесточайшим прессингом, которым подверглась Россия в 20-30-е годы, была условием для “выковывания” её алмазной чистоты и духовной твёрдости. Другой духовный мастер, державший главный фронт оппозиции злу, Максимилиан Волошин, в 1921 году писал:
Надо до алмазного закала Прокалить всю толщу бытия, Если ж дров в плавильной печи мало, Господи! Вот плоть моя! (13, 134)Название этой стихотворной исповеди «Готовность» и посвящение С. Н. Дурылину говорили о том, что испытания не застали мыслящую Россию врасплох. Он же через год клялся:
Русь! <…> На дне твоих подвалов сгину Иль в кровавой луже поскользнусь, - Но твоей Голгофы не покину, От твоих могил не отрекусь. Доконают голод или злоба, Но судьбы не изберу иной: Умирать, так умирать с тобой И с тобой, как Лазарь, встать из гроба (13, 134).Что против алмаза русских интеллигентов была бравурная тихоновская фраза “Гвозди бы делать из этих людей!”? Да, Иосиф “Сталин”, да, Клим “Чугункин” (Ворошилов) и прочие каменевы, стальские и железняки; но алмаз, ал Мас(тер) - этим всё сказано. “Мои черты…: упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране” (2; 175). Вспомним знаменитый диалог из «Собачьего сердца»: “Так значит Вы не любите пролетариат? - Да, я не люблю пролетариат”.
…
Булгаков однажды категорически высказался, что интеллигентность не обязательно равна идиотизму; социальное аутсайдерство и политический аутизм, “партизанский” уход, как в тьму лесов, в “вечную мудрую ночь” кабинетов (по образному выражению Булгакова) отнюдь не означали впадания в вялость, апатию и слабину.
Одним из тех, кто послужил духовным образцом для самого автора «Мастера и Маргариты», был П. А. Флоренский: под напором обстоятельств он явил чудеса мужества и стойкости. После перспективного открытия, связанного с вечной мерзлотой, ему разрешили свидание с семьёй. Родственники привезли на мерзлотную станцию в Бамлаге, где Флоренский отбывал срок, предложение правительства Чехословакии договориться с советскими властями о его освобождении и выезде в Прагу. Для начала официальных переговоров требовалось согласие Флоренского. Однако он отказался (5; 476-477).
Волошин и Флоренский - два выдающихся духовных мастера, два пророка, один к одному. Но вот слабый женский почерк, вторящий им: “Мне голос был. Он звал утешно, Он говорил: Иди сюда, Оставь свой крест, глухой и грешный, Оставь Россию навсегда… Но равнодушно и спокойно Руками я замкнула слух, Чтоб этой речью недостойной Не осквернился скорбный дух“. Это Анна Ахматова не отстаёт в твёрдости, а ведь всем известно, каким страшным испытаниям и ударам судьбы подставила она себя в эту минуту выбора. То, что выглядело позой, оказалось позицией.
Вышедшая было из лабиринтов (волошинских “лавиринфов”) и подземелий тайных обществ в марте 1917 года духовная работа в начале 1918 вынуждена была снова ретироваться во мглу подвалов, музейных запасников, подсобок библиотек, театральных гримёрных. Ядро Вахтанговского театра, включая Рубена Симонова, Юрия и Веру Завадских и режиссёра Смышляева, вошло в тайное братство Ордена тамплиеров; не менее тайно действовал Орден мартинистов во главе с Г. О. Мёбесом и М. А. Нестеровой; с внутренним орденским статусом работали объявленные Вольфила А. З. Штейнберга, ВАКАДУК (Вольная академия духовной культуры) Н. А. Бердяева, «Маковец», руководимый П. А. Флоренским, и Государственная академия художественных наук, где сотрудничали почти все пречистенцы, ближайшее окружение и добрые друзья Булгакова в первые годы его московского бытия.
Коренной интеллигент, “сын полка” профессоров Киевской духовной академии, М. Булл, как он подписывал свои фельетоны в «Гудке», сразу попал под внимательную опеку московской духовной элиты, и они бережно выковывали мастера, тем более что материал был благодатный. Русская богословская школа конца XIX - начала XX веков никакого отношения к поп-культуре клерикализма не имеет. Сергиев-посадский (московский) «Богословский вестник», харьковский журнал «Вера и знание», сборники трудов Киевской духовной академии - органы, публиковавшие цвет российского прогрессивного религиеведения и мифологии, историков церкви и экзегетов неортодоксального плана и надконфессиональной широты охвата материала. Философское богословие А. С. Хомякова и В. С. Соловьева и религиозная философия серебряного века слились в конце концов в софиологических глубинах П. А. Флоренского и С. Н. Булгакова.
…
Перед нами яркий пример орденского отношения друг к другу, подлинно братской любви. Получив посвящение (речь идёт о духовном посвящении; но не исключено и ритуальное) в 1925 году от самого М. А. Волошина, Булгаков навсегда принял для себя эти высочайшие нравственные нормативы. Завершая жизненный путь переложением в драматическую форму Сервантесовского «Дон Кихота», он заявлял вместе со своим героем: “Я иду по крутой дороге рыцарства и презираю земные блага, но не честь!.. Моя цель светла - всем сделать добро и никому не причинить зла”. И подтверждал за несколько дней до смерти: “Я никому не делал зла” (16; 542).
И главный Роман Булгакова посвящён столкновению стоящего на страже справедливости рыцарства с подлой иезуитской профанностью, потому-то возмездие ей воспринимается человечеством, ориентированным на Бога, “с чувством глубокого удовлетворения”. Никакой личной выгоды и иной корысти рыцари Булгакова не имеют, оттого столь чётко сквозит в их деяниях исполнение Божьей воли и искоренение всего нарушающего правила игры. Правда, рыцарство взято в его гиперболическом, мифологическом аспекте, но образ “фиолетового рыцаря, который неудачно пошутил”, органично связует наземный и надземный планы, где оно обретается. После смерти М. А. Волошина в 1932 году роль Первого переходит к Булгакову. “Создавалось такое впечатление, что лишь одному ему открыты высшие истины не только искусства, но и вообще человеческой жизни” (12; 101).
“Что поражало в нём прежде всего - это острый, как лезвие, ум. Он проникал за внешние покровы мысли и слов и обнаруживал тайники души. Его прозорливость была необычайна. От него не было тайн. Проникая в чужую душу, он безошибочно отделял правду от лжи, уродливое от прекрасного и выносил беспощадный приговор самым страшным оружием - смехом! Беспощадный враг пошлости, лицемерия, косности и мещанства, он хотел видеть всех лучшими, чем они есть на самом деле. Он не только… боролся с человеческими пороками, он хотел сделать людей лучше” (8; 54).
Александр Васильевич Чаянов был на три года старше Булгакова. Профессией его была экономика, однако сердце рвалось в таинственный мир культуры и эстетики. Орденская стилистика немецких и русских романтиков была его идеалом: Э.Т.А. Гофман, В. Одоевский, А. Погорельский, А. Вельтман, А. Чертков. С 1918 года в течение 10-ти лет он издал пять небольших изящных книжиц, скромных и малотиражных; они сразу сделались особым, элитарным чтением, а вскоре и библиографической редкостью.
Наконец, масонская патетика Чаянова, братский пафос которой подвиг его на разработку и внедрение идеи сельскохозяйственной кооперации (чем он вошёл в историю мировой экономической мысли и за что сложил голову), разлита по страницам его повестей как естественный “колорит времени” (с чем связано обращение к началу XIX века, для коего эти орденские качества особенно характерны). Она наполнила Булгакова поэзией рыцарства (рыцарь - это прежде всего брат, даже если он одинокий скиталец) и сладостью “гностического артикулирования” слов мастер и ученик, являющихся в МиМ ключевыми. Эти слова, выношенные и выстраданные Булгаковым в напряжённейшем двадцатигодичном алхимическом делании, служат ему позывными-паролями, а не унылыми и тривиальными лингвистическими единицами.
Можно только сожалеть, что в жизни им так и не пришлось соприкоснуться, хотя через Н. А. Ушакову (ей повезло проиллюстрировать ещё одну книгу Чаянова «Необычайные приключения графа Фёдора Михайловича Бутурлина…», 1924) контакт был не только мощным, но и обоюдным.
Евгений Замятин - целая глава в жизни Булгакова. Их десятилетнее общение и дружбу, основанную на чувстве уважения, в области генерирования которого замятинская душа не знала себе равных, не смогла прервать даже начавшаяся осенью 1931 года эмиграция. Замятин был единственной опорной точкой Булгакова в Ленинграде; посещая по делам северную столицу, Михаил Афанасьевич всегда, по существу, стремился только к нему. Замятин был человеком культуры; никто не отстоял от культа так далеко, как он. Мысль “Самостоянье человека - залог величия его” была высказана некогда именно о нём. В несгибаемости перед тиранией ему не было соперников. Булгаков дрогнул пять раз. Замятин - ни одного. Замятин подхватил Булгаковский почин смертельного номера “письма в Кремль” - и пошёл до конца. Его эмиграция в конце 31-го года - своего рода чудо, оставшееся уникальным. После отъезда Замятина мышеловка захлопнулась навсегда. Булгаков же, как и Волошин, должен был остаться навечно в зоне погибели.
Был ещё Сигизмунд Крыжановский, молчаливый и строгий союзник, увеличивающий в пределах возможного общую орденскую мощь. Почти все вышли из тени только посмертно. В России, как известно, надо жить долго. - Не всем это удалось; наша духовная свобода оплачена их кровью. Они - соль земли.
В пречистенском ареале была ещё одна чрезвычайная личность: философ, эстетик, историк культуры Алексей Фёдорович Лосев, уже упомянутый среди ГАХНовских корифеев. С ним работал и дружил приятель Булгакова Павел Попов, и хотя прямых контактов с Лосевым у автора МиМ не зафиксировано, опосредованная связь, несомненно, была. Эзотерическое антиковедение, фундаментальные гностические проработки понятия мифа оказали мощное воздействие на состоящую из остатков русской интеллектуальной элиты читательскую среду. Книги Лосева, выпускаемые с уникальной титулатурой «Издание автора» в авторской же редакции, - это в советские-то поднадзорные времена! - производили впечатление “островка свободы” (или, говоря по-булгаковски, блаженства) в море хамства и торжествующего примитива. В конце концов эта лафа (от англ. life) кончилась, и за гениальную «Диалектику мифа» (1930 г.) Лосева вместе с женой сослали на строительство Беломорканала.
Итак, в игру были привлечены и понуждены лучшие творческие силы.
А. Г. Габричевский, Николай Лямин, Павел Попов, Е. Замятин, Б. Шапошников, Г. Шпет, братья Ф. А. и М. А. Петровские, Б. И. Ярхо, А. Губер. А. В. Чаянов, Сергей Заяицкий, Константин Вагинов, М. Волошин, Анна Ахматова, Н. Евреинов, А. Волынский, С. Дурылин, Георгий Иванович Чулков. И это далеко не полный список.
Ибо ставка в игре была слишком высока.
…
Булгаков стоял на пограничье света и тени. Среди отвергнутого поп-культурой было много сокровищ: “На полках его библиотеки стояли… во множестве второстепенные, забытые писатели… Жаль, что не сохранилась его библиотека. Она… рассказала бы не только о его вкусах, но и о его рабочей лаборатории” (9; 68). Наверняка была подобрана русская орденская литература и русская гофманиана (В. Одоевский, Ф. Глинка, А. Погорельский, В. Сенковский, М. Погодин, супруги Вельтман). С П. Поповым со смакованием обсуждалась раритетная проза Апухтина - это сохранила переписка. Наверняка внимание Булгакова привлекал оккультный роман (М. Коллинз, эмигрант Принц (Рыбаков), В. Крыжановская); проза известных своими трактатами по мистике В. Лодыженского, П. Д. Успенского, Е. П. Блаватской. В то время, вероятно, литература эта была достаточно доступна.
Когда появлялись деньги, Булгаков приобретал книги с единственной целью настоящего мастера - использовать их как материал для работы.
Повышать качество всего, к чему прикасаешься - это дар божий, харизма духовного мастера.
…
Перед революцией тайными науками и занимались в основном втайне; оккультистами были даже некоторые богословы. Флёр особой значительности витал над иными вполне респектабельными именами.
Тот, кто был призван стать современным Фаустом, должен был быть одним из них. “Специалист по средневековой демономании” - так определил Булгаков его род занятий в одном из первых вариантов Романа. Известно, что самое капитальное сочинение на такую тему написано Жаном Боденом. Трактат француза имелся в эзотерической библиотеке Волошина. Макс не только читал Бодена, но и освоился с описанной им чертовнёй до, буквально, её одомашнивания. Добрый бес Габриак в виде деревянных своих подобий густо населял эзотерический храм в Коктебеле. И то, что бес этот защищал дом от злых духов, такова была его прямая профильность, потрясло Булгакова подтверждением Гётевской формулы: “Я - часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо”.
Структура Новозаветной истории приобретала в этом пророческом мотто абсолютно новые, неслыханно гармоничные очертания. То, над чем бились поколения богословов, включая его отца, судорожно пытаясь свести концы с концами, вдруг стало легко и просто, ибо ключ ко всей системе был найден: этим ключом была эзотерическая демонология.
Чистый учёный для этой роли не годился. Слово (пароль, мантрам, “сезам”), не только правильное, но и прекрасное должно быть произнесено артистом, художником, поэтом (только произнесённое поэтом становится убедительным поэтому). Так в историке (уже без игривого акцентирования спецификации) прорезается писатель, точнее сказать, бель-летрист; а что он неухоженый какой-то и грустный, то это от второго прочтения слова: белле-трист. И он создаёт не текст о…, а первотекст, само “магическое слово”. Для этого в алхимическую реторту пришлось добавить ещё много чего. “Человек с птичьим носом” - здесь Гоголь ни при чём (прилеплять пушкинские бакенбарды к пиджачной паре - безвкусица); и автопортретности здесь нет: у Булгакова был, по верному наблюдению В. Катаева, лисий нос. Нет, речь идёт совсем о другом человеке, сыгравшем в его мировоззренческом становлении огромную роль.
Речь идёт о П. А. Флоренском - легендарной ещё с дореволюционных времен личности, богослове-символисте, возрожденческого размаха универсалисте, эзотерике и мистике. Пречистенка благоговела перед личностью этого необыкновенного человека, кто посвятил себя Истине и отрапортовался о первых десятилетиях рыцарского служения Ей грандиозным (и по объёму и по содержанию) трактатом «Столп и Утверждение Истины» (Название, являющееся вроде бы традиционным определением слова «Церковь», на самом деле претендует считать Столпом и Утверждением Истины сам этот трактат, потому-то и дерзновенно посвящённый самой Богоматери.). Получив высшее математическое образование (отец Павел был учеником выдающегося русского математика-концептуалиста и философа Н. Бугаева, отца Андрея Белого), он в двадцатые годы не только не выслан из России, но и привлечён в качестве спеца к работе по проекту ГОЭЛРО, несмотря на всю одиозность своей священнической рясы в совучреждениях, где ему приходилось появляться по работе. Книга Флоренского «Мнимости в геометрии», посвящённая эзотерическому истолкованию «Божественной комедии» Данте, стала для Булгакова настольной. Он проработал её от и до (экземпляр с его пометами сохранился), потрясённый тем, что гностические откровения гениального итальянца подтверждаются данными самоновейшей науки. Текст Флоренского действительно звучит как гимн духовному мастеру средневековья, далеко обогнавшему своё время и вырвавшемуся в пространство неискажённой картины мира. Необычайная реактивность Булгакова на окружение, фиксированная в том числе и в автобиографичном «Театральном романе», почему-то именно по отношению к Флоренскому не была учтена. Между тем лучшее в Мастере: гениальное дарование, прозрения, феноменальная гностическая оснащённость и сакрализованно-иконографический лик (не надо забывать, что мы в основном воспринимаем его влюблёнными глазами Маргариты) - всё это от Флоренского.
…
“Прозрачность” наступает на высших стадиях давления и температурного режима; тогда получается тот “прозрачный кристалл, через который человечество будет смотреть на солнце”.
«Рыцарь Печального Образа» запечатал своим именем, как паролем, одно из самых прекрасных служений Истине на земле. Орденское, рыцарское, безукоризненное Булгаков сохранил в себе до конца.
Человеческий гений не отменяет, конечно, лишь нейтрализует зло, творящееся на Земле. Братоубийственному безумию гражданской войны противостоит раскрытая на пюпитре рояля партитура «Фауста». И - о чудо! - в конце концов она побеждает.
И тогда начинается великий текст МиМ.
И человечество трубит сбор всех бессмертных и лучших. Это и есть поэтика Круглого стола. Поэтика братства.По книге О. З. КАНДАУРОВА «Евангелие от Михаила»
