Эзотерическое осмысление поэзии
Этимологическое познание мира. Язык как средство познания истины
Нашу задачу как эзотериков я вижу в восстановлении в полноте и озвучивании связей поэзии как миропонимания с философией, мистикой, этикой, т.е. со всеми элементами духовной культуры. Правомочна постановка проблемы познания: что первично, а что вторично - поэзия как первоначальное озарение и интуиция, а философия как последующее осмысление или наоборот?
Начнём со споров древнегреческих мыслителей о проблеме происхождения и сущности языка. Древние материалисты - начиная от Демокрита до Аристотеля, Филона Александрийского, Гермогена, - размышляли в русле риторической традиции и отрицали существование закона в словообразовании. Их оппонентами выступали Пифагор, Гераклит, Эпикур, которые говорили о слове как о вместилище божественной мудрости.
Платон в диалоге «Кратил» предложил компромиссный подход; согласно Платону, первые создатели имён называли вещи в согласии с их сутью, идеей, а часть слов получили условные названия “по договору”. Его линию продолжали стоики, Плотин и особенно грамматисты, доказывающие тождество слова и истины. Варрон выделял 4 ступени этимологического познания:
- 1. объяснение явной связи одного слова с другим;
- 2. изучение образования слов поэтами;
- 3. “ступень философии” - показать неявное происхождение слов;
- 4. “святая святых и таинство царя” - вопрос о происхождении самых первых слов.
Сама Библия давала повод для противоречивых толкований: с одной стороны, Бог творит мир по Слову (в 1-ой Книге Бытия), но затем Адам устанавливает имена всему сущему (2-ая Книга Бытия).
В средние века дискуссии по проблемам этимологии вспыхнули с новой силой, в них были вовлечены лучшие умы, начиная от Якоба Бёме и Сен-Мартена. Идея универсальности философского языка как машины, продуцирующей новые истины, высказывалась Раймондом Луллием, Николаем Кузанским, Джордано Бруно, Декартом, но наиболее полно её разработал Лейбниц в ряде трудов «Рациональный язык», «История идеи универсальной характеристики», «Некоторые соображения о развитии наук и об искусстве открытия».
И опять наблюдаем два русла в решении вопросов языка: рационалистическая философия французов, например, Дидро, Кондильяка, логический рационализм (достигший максимума в философии Гегеля) и линия немецких философов и мистиков - Канта, Шиллера, Гёте, Шеллинга, братьев Шлегелей, Новалиса. Для них всё происходящее в мире представляет бесконечный универсальный текст, в котором значения и аллюзии в итоге замыкаются в единую семиотическую цепочку (это идёт ещё от платоновского понятия “великая цепь бытия”, сформулированного в диалоге «Тимей»).
Отход романтиков от риторической культуры, доминирующей вплоть до второй половины XVIII века, позволил выделить поэзию как форму познания. Таким образом, век философии, Просвещения одним из наиболее весомых плодов произвёл отделение, отпочкование поэзии как формы осмысления и познания мира в отдельную категорию - романтическую. Позицию - видеть всё во всём - (в философии - поэму рассудка, в музыке - мораль истории, в архитектуре - застывшую музыку и т.п.) принято называть романтической. Таким образом, можно говорить о появлении в конце XVIII века романтического миропонимания. Этимология у романтиков заставляет слово обнаружить бессознательное, выдать сокрытое. Для романтиков содержание не завершено, а пребывает в вечном становлении, и поэт выступает по отношению к Богу как сотворец.
Романтики пытались через поэзию восстановить утопическое единство мира, в метафоре видели основание бытия, залог всеобщей связанности и родства. Романтики протестовали против усредненного рационализма, им хотелось остаться с вещами, смыслами, произведениями искусства “один на один”, без посредников (сравним такую же мотивацию у сторонников самостоятельного богопознания при обращения к “внутренней религии” вне альтернативной ортодоксальной церкви - т.е. масонов XVIII века).
Немецкие философы-романтики
Остановимся подробнее на позициях немецких философов-романтиков как наиболее нам созвучным. В представлении одного из наиболее авторитетных романтических мыслителей конца XVIII века Августа Вильгельма Шлегеля праязык есть инвариант, идеальное образование, в нём целостно слиты природа, истина и поэзия. В процессе эволюции образность праязыка тускнеет, теряется связь звука и смысла, слово забывает свою внутреннюю форму. Поэзия же оживляет язык, возвращает ему метафоризм, создаёт новую мифологию.
В анаграммах, аллитерациях, ассонансах чувствительные немцы усматривали некую объективность, лик Судьбы. Если само русское слово “случай” эзотерически несёт в себе понятие “союз, соединение”, то аналогичный семантический ряд у немцев выстроен таким образом: fьgen - связывать, sich fьgen - случаться, Fьgung - судьба.
Как другой пример философского этимологизирования ещё подобное полотно “языковой ткани” у Новалиса включает ряд однокоренных или сходных сочетаний, идущих от абстрактного к конкретному:
weisen (указание как способ) - wissen (знание) - weis (мудрость) - Beweis (доказательство) - zeigen (проявление указания) - Zeugen (материя) - zeichen (знак, признак) - zogen (итог, баланс).
Романтические немецкие мыслители этого времени были увлечены выстраиванием динамических систем понятий, охватывающих универсум: “Сила - это материя материала. Душа - сила сил. Дух - душа душ. Бог - дух духов“. Философское возведение понятия в степень нацелено на абстрагирование сущности вещи. Новалис задаётся вопросом: “Как найти зародыш, тип целой природы? Природу природы?” Такая фигура речи “двойное употребление” (а само понятие “фигура речи” и игра с ними идёт ещё от риторической культуры) заимствовано ещё у античных авторов: у Платона это “идея идей”, у Лукреция “mater materies”, в Священном писании - «Книга книг», «Песня песней» и т.д.
Немецким философам так называемой “йентской школы романтизма” Фридриху Шлегелю и Новалису принадлежит разработка понятия “трансцедентальной поэзии”. Для этих мыслителей особое значение имели немецкие мистики и, прежде всего, Якоб Бёме. “Есть поэзия, сущность которой - отношения идеального и реального и которую по аналогии с философским языком можно назвать “трансцедентальной поэзией” … Она должна в каждом из своих изображений изображать себя и быть одновременно поэзией и поэзией поэзий“. Образцы её Фридрих Шлегель видит в творчестве Пиндара, Шекспира, Данте, Гёте. В трансцедентальной поэзии смешаны философия и поэзия. Поэзия поэзии всё время как бы меняет освещение, уровни, точки зрения, проходит через ряд перевоплощений, ищет всё новые средства выражения. “Она смешивает всё ради великой цели - возвышения человека над самим собой” - делает вывод о существе поэзии, и прежде всего, романтической Шлегель.
Язык и поэзия фронтально сближены: в современной поэзии актуализируется праязык, в современном языке актуализируется прапоэзия. Благодаря поэзии слово этимологизирует, вспоминает себя, свой мир и свой образ и может играть всеми значениями. Поэтому “поэзия поэзии” суть самопознание.
Развитие романтической поэзии
Романтизм как художественное направление, зародившись в Германии во второй половине XVIII века, нашёл своё дальнейшее развитие в конце века в Англии, когда английские поэты так называемой “озёрной школы” - Кольридж, Вортсворд и Саути - озвучили своеобразный манифест романтизма (им стал выход сборника лирических баллад в 1798 году). О времени окончании этого периода в Англии можно говорить в связи с уходом из жизни одного из самых выдающихся мировых романтиков 26-летнего Джона Китса в 1821 году и Джона Гордона Байрона в 1824-м, оказавшего реально самое значительное влияние на русских поэтов.
Наиболее опоздавшими, но как всегда, наиболее способными и восприимчивыми учениками и последователями немецких философов и мистиков были русские. “…Пусть романтическое веяние пришло извне, от западной жизни и западных литератур, оно нашло в русской натуре почву, готовую к его восприятию, - и потому отразилось в явлениях совершенно оригинальных”, - верно заметил Аполлон Григорьев, сам бывший одним из таких “совершенно оригинальных” явлений, несмотря на вполне европейскую образованность.
Так же как в начале XIX века первый русский “чистый” романтик В.А. Жуковский был и уникальнейшим талантом поэтического перевода, так и В.Ф. Одоевский, И.В. Киреевский, П.Я. Чаадаев, будучи вполне самостоятельными мыслителями, сделались вполне талантливыми “переводчиками идей”. Были и простые “переносчики идей” - вспомним хотя бы А.И. Тургенева, объездившего всю Европу и старавшегося быстрее перенести в Россию все новшества духа, и даже молодого Н.М. Карамзина. “Мы в подобных случаях очень легки на подъём”, - не без иронии заметил П.А. Вяземский.
И как всегда на русской почве романтизм как художественное направление дал свои особо многочисленные и особо пышные плоды. Русским романтикам, как никаким другим, присущ глубокий этический акцент, например, в отличие от немцев с их суховатыми метафизическими и англичан с сугубо эстетическими установками. Жуковский так определяет сущность и задачу поэзии: это - своего рода купель этического совершенства человека. С гордостью можно отметить, что именно русский романтизм выработал универсальный характер и обрёл мировое значение и авторитет.
Эпоха романтизма, в России расцветшая в начале и первой трети XIX века, стала для неё одним из узловых, значительных периодов в литературе. Совершился революционный переворот в идеях и мнениях, после которого можно говорить о двух литературах - старой и новой. Согласно меткому замечанию Жуковского - “Для наших романтиков жизнь и поэзия - одно” - эти люди, как правило, во всём, даже в заблуждениях, шли и доходили до конца: от декабристов и Лермонтова, любомудров и Боратынского до Ф.И. Тютчева и А.К. Толстого. “…Нам нужны опыты, покушения: опасны нам не утраты, а опасен застой”, - говорил Вяземский. Достаточно вспомнить знаменитый спор о “старом и новом слоге”, произошедший между шишковистами и карамзинистами в самом начале XIX века.
Романтизм - это настроенность и возвышенность молодых и пытливых, и поэтому у нас он стал не просто литературой, но жизнеустроительством, требующим поистине революционного преображения этого мира, тем более что мир уже пережил и Французскую революцию, и войну 1812 года. Недаром юный лицеист Антон Дельвиг с несвойственной молодости проницательностью связал историю и литературу: “Может быть, за веком, прославленных нашим громким оружием, последует золотой век российской словесности?”
А точный и наблюдательный Пушкин повсюду запечатлел свои почти стенографические впечатления о новых романтиках:
…Смотри: вокруг тебя Всё новое кипит, былое истребя. Свидетелями быв вчерашнего паденья, Едва опомнились младые поколенья. Жестоких опытов сбирая поздний плод, Они торопятся с расходом свесть приход. “К вельможе”И в “Евгении Онегине”:
Меж ними всё рождало споры И к размышлению влекло: Племён минувших договоры, Плоды наук, добро и зло, И предрассудки вековые, И гроба тайны роковые, Судьба и жизнь в свою чреду, Всё подвергалось их суду…Философские и этические аспекты русской романтики
В философской трактовке самого понятия “романтизм” в то время не было ясности и однозначности. И даже в 1825 году молодой А.С. Пушкин писал уже “матёрому” П.А. Вяземскому: “Я заметил, что все (даже и ты) имеют у нас самое тёмное понятие о романтизме”. И это после того, как молодые любомудры постарались проторить дорогу!
“России необходимо развитие философии!” - вот требование, с которым юный Дмитрий Веневитинов вошёл в критику. “Не забываем ли мы, что в пиитике должно быть основание положительное, что всякая наука положительная заимствует силу из философии, что и поэзии неразлучна с философией?” - писал Веневитинов в «Разборе статьи о “Евгении Онегине”». В целях развития и популяризации философских знаний Веневитинов предпринял очень интересное начинание - цикл статей о философии в виде “писем к графине NN” (княжне А.И. Трубецкой). Успел Веневитинов написать лишь два письма. В первом письме он устанавливает различие между чисто эстетическим рассмотрением искусства (”отчего эта мадонна прекрасна?”) и философским (”отчего чувствуя я красоты сей мадонны? Какая связь между ею и мной?”). Последний вопрос, пишет Веневитинов, “принадлежит, как мы увидим впоследствии, к философии; ибо тут дело идёт не о законах прекрасного, но о начале всех законов, об уме познающим, принимающим впечатления”. Веневитинов сумел набросать некую схему движения искусства. Историко-философская концепция искусства - наиболее разработанная и продуманная часть его эстетического наследия. Кстати, главными представителями романтической поэзии Веневитинов называл Клопштока и Байрона, используя в отношении последнего данное ему Пушкиным определение как “пророка свободы смелого”. От самого Веневитинова нити ведут буквально ко всем главным представителям русской философской эстетики.
Н.И. Надеждин, подхватив и продолжив разработки Веневитинова, определял новое понимание любви как важнейший признак новой духовности романтического искусства. Любовь предыдущего, классического, мира была телесной, любовь романтическая - идеальна. Самое большое, на что была способна классическая (или как её называли, наивная) поэзия - возвеличивание женщины. Романтическая поэзия ставит женщину выше - она её обоготворяет.
Мы можем отметить прямую параллель с уже упомянутым и так рано ушедшим английским романтиком Джоном Китсом, который в одном из писем сказал, что “сердце - вот Библия ума”, и заявил, что не верит ни во что, кроме “святости сердечных привязанностей и правды Воображения”. Русские романтические лирики не знали этих слов Китса, но поразительна перекличка русских поэтов с этим гениальным английским юношей. Ещё у Батюшкова (обаятельнейшего из русских поэтов) излюбленным выражением было «Сердце на ладони». Почти дословно то же мы находим у В. А. Жуковского. В романсе «Желание» Жуковский восклицает: “Верь тому, что сердце скажет”. Известный исследователь А.Н. Веселовский так и назвал его поэзию “поэзией чувства и сердечного воображения”.
Ещё факт: А. Фет однажды написал Льву Толстому, что помимо ума-интеллекта можно “думать” и “умом сердца”. Толстой горячо отозвался на это, написав Фету: “…Вам спасибо большое. Ум ума и ум сердца - это мне многое объяснило” (1).
Надеждин отмечал в романтизме “определённое качество образности - изображение непластичное, запутанное (”обширным излучистым лабиринтом” он назвал поэму Ариосто «Неистовый Роланд»), действующее больше с помощью таинственных намёков, неясных полутонов.
Русский теоретик романтизма Н.Я. Берковский писал о тех основах, на которых стояли романтики: “Для них всего важнее едва родившееся или только стоящее на пороге рождения, лишённое ещё формы, твёрдых очертаний, находящееся в становлении, творимое и ещё несотворённое…”. И далее - очень важное: “Нет застывшей жизни, есть формы, сменяющие друг друга, нет догматов, нет вечных истин, есть вечное обновление и в мире вещей, и в мире мыслей” (2).
И наконец, наиболее интересующий меня аспект романтической поэзии - пророческий. В.Ф. Одоевский видел в романтизме стремление возвысить себя и человечество, повествуя об идеальном - “пророчество”.
Поэт-пророк приобретает в школе бытия мифопоэтический опыт благодаря присущим ему феноменам “вещих снов”, “пророческих видений”, “откровений” и других путей обретения сверхчувственного знания.
Сущность поэзии в том, что она есть процесс самовыражения для других. Если самовыражение для себя свойственно всем субъектам бытия, то перейти от снов к их воплощению, самовыражению для других способен только художник-пророк, постигающий смысл бытия в своей внутренней вселенной.
Об эзотерической традиции романтизма можно говорить не в связи с какой-то недоступностью и тайностью, а из-за особо высокого уровня духовной подготовленности читателей и слушателей. Отсюда один из наиболее распространённых образов - это одинокий поэт, непонятый и удалившийся от людей. Отсюда и ранняя пушкинская трактовка поэта как “шута, говорящего истину царям”, а далее и русского дурака, и “идиота” у Достоевского.
Именно воздействие поэта-пророка на умы и сердца читателей, согласно Самюэлу Кольриджу, может и должно привести к торжеству духовного над материальной прозой жизни: “творец должен повлиять на чувства, … плоть должна стремиться превратиться в дух, … она по сути своей и есть дух”.
Творческий процесс всегда есть процесс мифотворчества. О поэтическом творчестве Новалис писал (3): “Поэт и жрец были вначале одно, и лишь последующие времена разделили их. Однако истинный поэт всегда оставался жрецом, так же как истинный жрец - поэтом…”. Таким образом, поэт-пророк всегда выражает высшие философские, этические и эстетические ценности, а путь его “духовного ученичества” есть жизнь, освящённая деяние, устремлением к высшим ценностям - Истине, Добру и Красоте.
Истинный гениальный поэт всегда является жрецом, пророком, мифотворцем.
Путь обретения поэтом сверхчувственного мифопоэтического опыта - общение (явное или неявное) с духами “стихий” - основной лейтмотив русской романтической поэзии. По мысли русских романтиков, мироздание говорит с поэтом языком стихий, языком природы, и этот язык ему понятен именно потому, что он изначально причащён вселенскому разуму и вечности.
В этом и выражается особая эзотерическая традиция - в том, что в каждой стихии романтики распознают особый космос: море, живущее собственной жизнью, с собственными думами и страстями, река, являющаяся рекой времени, а также связующей нитью культур (например, античности и христианства) и тому подобные примеры.
Мифотворческие устремления романтиков, включающие мистическое преклонение перед Божественной красотой и полнотой бытия, приводят их к идее возрождения религиозных и мифопоэтических верований прошлого. Обращение романтиков к классическим, прежде всего, античным и христианским, образам и сюжетам имеют целью вызвать эмоции, возродить теургические переживания.
Поэтому мир “пророческой” поэзии русского романтизма оказывается не предметным, а глубоко символическим.
Один из теоретиков символизма Серебряного века русской поэзии Валерий Брюсов отмечал две разнонаправленные тенденции в теме пророчества: поэт стремится к преображению и “распредмечиванию” реальной и современной ему действительности и вместе с тем пытается преобразить символы, аллюзии, аллегории в нечто живое и чувственно воспринимаемое, опредметить их, вернув им плоть и кровь, наполнив личным бытием.
Романтики-пророки утверждали, что единый вселенский разум живёт и в человеке, и в мире, изначально и безусловно, и человеку дано постичь тайну вселенной. Это соответствие из-за одинаковости “состава”, в котором живут те же стихии и действует тот же разум между микрокосмом и макрокосмом поэтом и миром, их способность к взаимопониманию, взаимопроникновению, единая вибрация чувств - и есть по мысли романтиков свидетельства истинной любви - любви не к тому или иному конкретному феномену вселенной, но любви как вечному изначальному состоянию мира. Эта любовь и является основой поэтического пророчества, ибо в ней поэт постигает “непостижимое”, обретает способность выразить “невыразимое”.
И. Сушкова 2007 г.
1. А. Фет, “Мои воспоминания”, ч.2, М., 1890 г., стр. 121
2. Н. Я. Берковский “О романтизме и его первоосновах. Проблемы романтизма”, М., 1971 г., вып.2, стр.7
3. “Гимны к ночи”, М., 1966
