А. Покидов

ЭСТЕТИКА ДЖОНА КИТСА И ЕГО БЕССМЕРТИЕ

Почти забытый современниками, юный гений английской поэзии едва ли оставил бы о себе прочную память в течение XIX века, если бы не Оскар Уайльд, который сумел до конца оценить, а главное – всем сердцем почувствовать роль и значение Джона Китса (1795-1821) для человечества, и написал, будучи в Риме, сонет “The Grave of Keats” («Могила Китса»). Сонет исполнен благоговения перед личностью одного из величайших творцов, каких порождала Земля Людей. Ни до Уайльда, ни после него мы не слышим такой удивительной эпитафии безвременно умершему поэту, прах которого покоится на протестантском кладбище в Риме.

THE CRAVE OF KEATS

Избавленный от несправедливости мира и своей боли,
Он покоится под божьим покрывалом синевы:
Взятый из жизни, когда жизнь и любовь были новы,
Здесь положен самый молодой из мучеников,
Прекрасный, как Себастьян, и столь же рано убитый.
Кипарис не осеняет его могилу, и нет тут траурного тиса,
Лишь нежные фиалки, плачущие с росой,
Сплетают на его костях вечно-цветущую цепь.
О, гордое сердце, разбитое несчастьем!
О, нежнейшие губы, каких не было со времён Мителен!
О, поэт-живописец нашей Английской Земли!
Твоё имя было написано водой – оно станет вечным:
И слёзы, подобные моим, будут хранить зеленеющей память о тебе,
Как Изабелла хранила свой куст базилика.

Мы знаем, что В. А. Жуковский был одним из блестящих знатоков английской романтической поэзии XVIII века и начала XIX века, что он сделал множество переводов из тех поэтов, которые ему представились достойными стать частью лирической сокровищницы России. Поразительно, однако, то, что мастер не сделал ни единого перевода из Китса, величайшего романтика не только английской, но и мировой поэзии. Что нужно было, чтобы удостоиться внимания корифея русской поэзии, которого боготворил сам Александр Сергеевич Пушкин?

Кстати, о Пушкине. Известно, что в домашней библиотеке Александра Сергеевича был томик, включавший оригиналы стихов нескольких английских поэтов, в том числе и Джона Китса. По соседству с Китсом стоял поэт Barry Cornwall (1787-1874), поэт примечательный, но отнюдь не гениальный (истинное имя поэта – Брайан Уоллер Проктор). Пушкин заметил не Китса, а Корнуолла, из “English Songs” (1832) которого сделал минимум два перевода, в том числе «Пью за здравие Мэри» (“Here’s a health to thee, Mary”) – да будет мир душе твоей среди ангелов, Мэри!

В 11 главе своего «Дон Жуана» (строфа 59) Джон Байрон называет Б. Корнуола “my gentle Euphues”, что можно перевести как «мой нежный смягчитель/эвфемист, пристойник, напыщенник». (Имя Euphues (Эвфуэс) является именем героя романа английского писателя Джона Лили (1553-1606) «Эвфуэс, или Анатомия остроумия» (1578). Байрон не случайно именует так поэта Барри Корнуолла, ибо Эвфуэсу были свойственны напыщенная нравственность, изящество «на ходулях». Любопытно то, что Байрон не может считать «эвфуэстичный» стиль, а также напыщенную мораль приемлемыми ни для себя, ни для кого-либо.)

Остаётся добавить, что Байрон прозой писал об этом «эвфемисте» так: «Он хаотически смешивает манеру Вордсворта, Ли Ханта, Томаса Мура и мою». Аттестация не из лучших. Такое о Китсе никто не скажет. Кстати, о Китсе у Байрона тоже есть целая строфа... Но об этом немного позже.

Родившись в Лондоне 31 октября 1795 года в семье владельца конюшни, сдававшего напрокат лошадей, Джон мог бы стать неплохим лекарем, к чему его толкал опекун, – юноша лишился обоих родителей в возрасте 15 лет, – если бы не всепоглощающая страсть к поэтическому слову, ради которой он отказался от всех соблазнов и посулов мира.

Однако он оказался отнюдь не в идиллической обстановке – и дело тут не только в наследственной болезни – чахотке, а в общей картине британской жизни той эпохи, где с особой силой начали действовать законы «прогресса на черепах» (по выражению Гегеля).

На кого положиться? Очевидно, на самого себя, да на друзей, причём надо прямо сказать, что среди друзей юного поэта были личности изрядной высоты духа. Без этих друзей едва ли он смог бы из своих 26 лет жизни «выкроить» немногим более 5 лет творческой работы (1815-1819), без них многое было бы гораздо труднее и мучительнее. Счастлив человек, который на старте жизни встречает высокую оценку и себя как творца, и своих творений, полное сочувствие и благородную поддержку в любой момент. Счастье редкое, но бывает. Напомним такой факт, что когда молодой Фредерик Шопен написал вариации на тему моцартовского «Дон Жуана», немецкий композитор Роберт Шуман опубликовал короткую статью, в которой восклицал: «Шапки долой, господа, перед нами гений!» Еще один факт такого же плана – сыграв в Вене фортепианный концерт 20-летнего Эдварда Грига, седовласый Ференц Лист вызвал Грига на сцену и, преклонив перед ним колено, поцеловал его руку… Наконец, если хотите, третий подобный пример: присутствовавший на выпускном экзамене юного Сергея Рахманинова маститый Пётр Ильич Чайковский облепил поставленную ему пятёрку четырьмя плюсами и сказал: «Я предсказываю этому человеку великую будущность!»

Друзья Джона Китса могли бы сказать то же самое, но чувства их выражались по-разному. Один лишь пример. Самый, пожалуй, преданный и сердечный друг, умерший на несколько десятилетий позже самого Китса – Джон Гамильтон Рейнолдс – оставил на своём надгробном камне только два слова: «Друг Китса». Кто ещё мог бы сделать такое? Отметим эссеиста, критика и поэта Ли Ханта, у которого Джон Китс любил бывать и порой даже ночевал, художника и искусствоведа Бенджамина Роберта Хейдона, издателя Джона Тейлора, критика Чарльза Лэма, эрудита Вильяма Хэзлитта; наконец – художника Джона Северна, оставившего нам великолепные портреты трёх братьев Китс и сопровождавшего Джона Китса в его последней предсмертной поездке в Рим, где великий поэт скончался 23 февраля 1821 года, не дожив до 26 лет и до весны, на которую уповал.

Китса свела в могилу, конечно, его лёгочная болезнь, но этот недуг в какой-то степени был «подстёгнут» ожесточённой журнальной травлей Китса после выхода в свет его первой поэмы «Эндимион». Особенно постарались два журнала: “Quarterly Review” и “Blackwood”, хотя сам Китс не «пал жертвой» этих злобных нападок. Кстати сказать, лорд Байрон, плохо разобравшийся и в самом Китсе как личности, и в его поэтическом наследии, написал в 11-й песне своего «Дон Жуана» (строфа 60) следующее:

John Keats, who was kill’d off by one critique
Just as he really promised something great –

Джон Китс, который был убит наповал одним критическим разбором,
Как раз когда он обещал нечто великое…

Выходит так, что до своей кончины ничего особенно «великого» поэт не написал. Конечно, ни одно творение Китса по великости размера не сравнится с байроновским «Дон Жуаном»… Как сказал про Китса Байрон в своём «Дон Жуане» – “poor fellow!” (бедный парень!). И ещё из «Дон Жуана»:

…the mind, that fiery particle,
Should let itself be snuffed out by an article…

…ум, эта огненная частица,
Дозволила «вынюхать» себя полностью некоей статьёй…

Выходит, что Китса убила критическая «палка» его духовных недругов… Poor Byron!

Джон Китс сам в письме к Д. О. Хесси от 8 октября 1818 года ответил на эту «кочку зрения» так: «Хвала и хула оставляют лишь мгновенный след в душе человека, который питает такую любовь к идеальной Красоте, что становится самым суровым критиком своих произведений. Моя собственная взыскательность причинила мне несравненно больше страданий, чем “Blackwood” (букв. «Чёрный лес») и “Quarterly” вместе взятые…» Как видим, из «чёрного леса» Китс вышел с поднятой головой, «не оспоривая глупцов».

Что же принёс в поэзию Джон Китс?

Китс руководствовался желанием помочь людям, с его слов, он готов «спрыгнуть в Этну для общественного блага». Поэзия – прекрасна. Потому она является одним из высших благ. Своему издателю Тейлору Китс пишет 24 апреля 1817 года, что «нет другой достойной задачи, чем дать благо миру» (“I find there is no worthy pursuit but the idea of doing some good for the world”).

В поэтической эстетике Китса – совмещение понятий Истины и Красоты. Критерием истинности поэзии (и, очевидно, не только поэзии) является её красота. “Beauty is truth, truth beauty”, – восклицает Китс в своей бессмертной «Оде Греческой Урне» (1819). В письме Р. Вудхаузу от 27 октября 1818 года Китс говорит нечто парадоксальное: «Я уверен, что мог бы писать из одной страсти и любви к прекрасному (“mere yearning and fondness I have for the beautiful”), даже если бы мои ночные труды сжигались каждое утро». В другом письме: «У великого поэта чувство прекрасного сильнее всех других соображений».

Китс выдвигает несколько «аксиом»: «Первая, я думаю, что поэзия должна поражать своей прекрасной чрезмерностью (fine excess), но не странностью. Она должна впечатлять читателя как выражение его собственных мыслей и казаться почти воспоминанием; вторая: проявление её красоты никогда не должно быть половинчатым… Однако легче думать о том, какой должна быть поэзия, чем творить её, и это приводит меня к следующей аксиоме: если поэзия не является так же естественно, как листья на дереве, то лучше, если она не явится вообще» (Тейлору от 27 февраля 1818 г.).

В другом письме (от 3 февраля 1818 г.): «Мы ненавидим поэзию, которая имеет слишком явные намерения по отношению к нам и как бы засовывает руки в карманы, когда мы не соглашаемся с нею. Поэзия должна быть великой и непритязательной, должна завладевать нашей душой, поражать и изумлять нас не сама по себе, а своей темой. Как прекрасны притаившиеся цветы и как много они бы потеряли, если бы столпились на большой дороге с криком: ?Восхищайтесь мною, я фиалка! Обожайте меня, я первоцвет!?».

«Прекрасное, высказанное непреднамеренно», – так Китс определяет совершенство в поэзии.

Читая творения Китса, не знаешь, чему больше удивляться: замечательной интуиции, безошибочным ходам в использовании выразительных средств, искренности, граничащей с исповедальностью, роскоши красок, чувству меры, совершенству голосоведения. Недаром Китс так пристально штудировал Мильтона, Торкватто Тассо, Драйдена, Э. Спенсера, Шекспира, Гомера, Виргилия.

Рассматривая Красоту как истинную сущность вещей, он стремился добраться до глубин этой сущности, считая, что эти глубины могут и должны быть для всех нормальных людей и, по сути, объединять их духовно и всячески. И ещё: читатель постоянно ощущает великую «ударную» силу китсовых творений. В приведённом выше письме к Д. Тейлору от 27 февраля 1818 года насчёт “fine excess” мы читаем, что «нельзя проявлениям красоты быть половинчатыми (half-way) – захватывать дух, не оставлять его не удовлетворённым. Пусть образы являются, достигают зенита и исчезают за горизонтом столь же естественно, как движется по небу солнце, озаряя читателя торжественным великолепием (in magnificence), оставляя его в роскоши сумерек (in the luxury of twilight)».

В параллель к китсову термину “fine excess” («прекрасный избыток») можно привести любопытную реплику В. А. Жуковского о том, что «романтическое есть прекрасное без ограничений или прекрасная бесконечность».

Среди китсовых высказываний есть тезисы, касающиеся как авторов, так и читателей. Приведём важное суждение Китса в письме к Бейли от 22 ноября 1817 г.: «Я не уверен ни в чём, кроме как в святости привязанностей сердца и в правде воображения. То, что воображение схватывает как Красоту, должно быть правдой...» (“I am certain of nothing but the holiness of the heart's affections and the truth of the Imagination. What the Imagination seizes as Beauty must be Truth...”). Далее Китс делает чрезвычайно любопытную ремарку: «… не важно, существовала она до этого или нет; ибо все наши порывы, подобно Любви, способны, как мне кажется, в высших своих проявлениях порождать Красоту – подлинную её сущность».

Чтo же лежит в основе этой способности человека? Где залегает основа того, что человек способен жить на режиме «fine excess»?

Всё дело в том, что этого требует сердечная жажда, неутолимость «сердечных аффектов». Мы находим у Китса совершенно блестящую по лаконизму формулу: «Сердце – вот Библия Ума». Именно через сердце поэзия становится тем, чем она должна быть и чем она является:

...a drainless shower
Of light is poetry: ’tis the supreme of power…

...неистощимый поток
Света ? поэзия; это высочайшая из сил/верх могущества…

...the great end
Of poetry, that it should be a friend
To soothe the cаres, and lift the thoughts of man
                            (“Sleep and Poetry”)

величайшая роль поэзии в том,
что она должна быть другом,
чтобы успокаивать заботы и возвышать мысли человека…
                            («Сон и Поэзия»)

Эти два поэтических тезиса хорошо согласуются с мнением современника Китса – русского писателя, энциклопедиста и философа В. Ф. Одоевского, который видел в поэзии «пророчество – стремление возвысить себя и человечество, повествуя об идеальном мире». Такая параллель высказываний двух прекрасных личностей из двух разных стран не может не восхищать.

Невозможно удержаться от демонстрации трёх строф из китсовой поэмы «Изабелла, или горшочек с базиликом», который с поразительной яркостью показывает нам сердечный «натиск» Джона Китса, когда речь идёт о «сердце как Библии Ума».

Поэма об Изабелле (рассказ из Боккаччо) повествует о судьбе девушки и её братьев из Флоренции. Алчные и бесчестные, мечтая о том, чтобы выдать сестру замуж за богача, видят, вместе с тем, что сестра любит домашнего слугу Лоренцо, и задумывают убить юношу, заманив его под видом охоты в лес... Страшная задумка реализуется, и чтобы скрыть следы преступления, труп Лоренцо братья закапывают прямо на месте убийства. Спустя некоторое время к Изабелле явилось видение – это был Лоренцо, восставший из могилы, чтобы рассказать Изабелле трагическую правду. Рассказ повергает девушку в неистовое состояние, и она решается в сопровождении старушки-нянюшки пойти в лес, вооружившись ножом для раскопки могилы… Могила была найдена, и Изабелла преклонила перед ней колени. Приведём строки китсовой поэмы (46-48), которые пересказывать излишне.

Сквозь свежий холм взглянула так она,
Как будто тайны все его познала,
Как будто вод кристалл пронзён до дна
И – члены бледные на дне кристалла;
Как дивный ландыш, как сама весна
Она на месте горестном стояла;
Схватила нож и стала, наконец,
Рыть землю яростнее, чем скупец.

Седая всё качала головой,
И сердце в ней от жалости изныло
При виде страшной рьяности такой;
И вот она колени преклонила,
Чтоб поработать хилою рукой;
За долгих три часа была могила
Раскопана до глинистого дна...
И дева горем тихим сражена.

По поводу этих строф один из друзей Китса – критик Чарльз Лэм (Charles Lamb) написал слова, экспрессия которых, лаконизм и сила неподражаемы. «Нет ничего более ужасающе простого в поэзии, ничего более обнаженно высокого и трогательного. Такого нет ни у Данте, ни у Чосера, ни у Спенсера… Подобные строфы должны разоружить критику, если она по своей природе не жестока; если она не будет отказывать мёду в сладости, розам в красках, звёздам небесным – в свете; если она не прогонит луну с небосклона скорее, нежели признает, что она прекрасна» (“The New Times”, July 19, 1820).

Стоит задаться вопросом: почему за последние два-три десятилетия поэтическая слава Китса вспыхнула новым пламенем, перед которым изрядно бледнеют пламена даже самых блистательных его современников, включая Байрона и Томаса Мура.

И если это так, то можно приписать это тому факту, что сама личность Китса настолько духовно высока, что ей суждено бессмертие. В чём же бессмертие его творений? Вспомним строки из оды «Сон и Поэзия», где прямо сказано, что цель поэзии «быть другом и возвышать мысли человека». И ещё фрагмент, завершающий «Оду греческой Урне»:

When old age shall this generation waste,
Thou shalt remain, in midst of other woe
Than ours, a friend to man, to whom thou say’st,
“Beauty is truth, truth beauty, – that is all
Ye know on earth, and all ye need to know.”

Вернёшь потомков к отлетевшим дням
Среди тревожных дней иной годины, –
Им будешь другом, как была давно,
И им промолвишь, что твердила нам:
«Прекрасное и Истина едины, –
Вот всё, что на земле вам знать дано».

ГЛАВНАЯ     КОНЦЕПЦИЯ      ЭЗО ПОРТРЕТЫ     АРХИВ      БЛОГ НОВОСТЕЙ

Aquarius-eso