DE PROFUNDIS (Из глубины)

Достоевский Ф.М.

Одной из разительных черт, характеризующих творчество Федора Михайловича Достоевского, и отличавших его от современных ему писателей, является глубинность. Если взять для сравнения наиболее достойного по масштабам творчества и современного ему Л. Н. Толстого, то и здесь необыкновенно наглядно бросаются в глаза различия направлений их исследования: неисчерпаемые глубины человеческого существа, которые манили Достоевского, и панорамность, плоскостность (в хорошем смысле слова) картин жизни, рисуемых Толстым. Даже сами названия магистральных произведений этих художников говорят о разных векторах их исследовательских интересов: горизонтальная, эпическая панорамность "Войны и мира" и глубинность, "вертикальность" "Идиота". В отличие от Л. Н. Толстого, Достоевский работал не с народными массами, а с индивидуальностями. Именно эта направленность позволяет акцентировать идейную сущность жизни и творчества Достоевского и его сосредоточенность на нравственном совершенствовании отдельного человека, его вертикальной устремленности к Божественному плану.

Русской душе всегда было родственно сакральное понятие "de profundis" (буквально - "из глубины"). Оно вошло "в плоть и кровь" нашего народа ещё с раннехристианских времён; русский дух с волнением откликался на псалом Давидов: "Из глубины воззвах тебе, Господи!". Рассуждая объективно, для того, чтобы увидеть звёзды днём, русскому человеку всегда нужно было "упасть на дно колодца", откуда, как известно, только и видны дневные звёзды.

Параметр "глубины" как олицетворение Духа святого присутствовал в древнерусском кресте. Как известно, символом Святого Духа всегда был голубь, и поэтому именно "Голубиной книгой" называлась одна из ранних мировоззренченских русских книг. Уже в близкое нам время, в 1918 году под названием "De profundis" вышел последний перед революцией сборник произведений русских религиозных философов.

Мистически в судьбе Достоевского соответствующим "de profundis" состоянием служила его эпилепсия. В древности эпилепсия у всех народов считалась "священной болезнью", состоянием, позволявшим "уходить в Божественный план", беседовать с Богами; достаточно вспомнить, что этой болезнью обладал пророк Магомет. Не зря состояние религиозного экстаза выглядит внешне таким же. Сам Достоевский описывал свои ощущения перед наступлением припадка как чувства полнейшей гармонии с миром и одновременно болезненного, непереносимого восторга перед полнотой жизни, за которым следовала мгновенная вспышка ослепительного Света. Эзотерически это моменты некоего "вываливания" из реальности за пределы обыденности, переход к состоянию "космического сознания", иначе, к "плеромной полноте". Плерому - "Всемирную душу" (или, используя более современную терминологию П. А. Флоренского, - "психическую сферу", простирающуюся внутри Солнечной системы до орбиты Урана и содержащую психическую энергию человека) держит Царь Мира. Звучание плеромы древние называли "музыкой сфер", и современная наука уже умеет записывать её звучание. Наша самая высокая земная музыка апеллирует к музыке сфер, пытается соответствовать ей; поэтому классическая музыка всегда была одной из наиболее одухотворённых частей общечеловеческой культуры.

Достоевский достаточно часто в своей жизни переживал такой мгновенный выход в "плеромное" состояние; именно отсюда идут корни его "всемирности" и "потусторонности" радости и скорби. Выход в чистый Свет был у него как бы грозовым разрядом, прорывом скопившегося избытка силы Духа. За припадками следовал период полной прострации, но по выходу из этого состояния мгновенной огненной обработки потенциала хватало для дальнейшего творчества с избытком. Творческое состояние суть состояние медитативное. Устами героя повести "Хозяйка" Ордынова Достоевский описывает природу своего художественного воображения: "Оно на грани пророческого ясновидения и титанического могущества. Мысль, идея, ощущение с волшебной силой немедленно воплощаются в грандиозные формы; целые миры возникают, целые народы и племена оживают. Огромная Вселенная, вызванная к бытию огненным духом, грозит раздавить своего творца. Величием и ужасом веет от этой магии искусства".

Гениальная и одновременно трагическая способность переживать всем своим существом "великую радость" и "великую скорбь" сделали из Достоевского уникального художника мирового масштаба. Мистический дар предвидения сопутствовал Достоевскому, как в перипетиях собственной судьбы, так и в отношении судеб мира.

Достоевский не боялся смерти в отличие, например, от "арзамасского" страха Толстого; жизнь и смерть всегда были для Фёдора Михайловича едины. Он умирал всю жизнь и всегда на реальность смотрел из "потустороннего", "высшего". Вся жизнь Достоевского - это перевес духа над плотью.

Именно духовная культура приближает человека к такому объёму "всемирности". И именно мы - соотечественники и наследники Достоевского, должны понимать, что "быть русским" - это "быть всемирным". Русской душе всегда были свойственны великодушие и отзывчивость на всё происходящее в мире, всеядность в силу махаатмичности (напомню, что "махатма" - это и есть "великая душа"). Масштабность, как человеческое качество, не доказывается, а переживается. "Русские" - единственное прилагательное в названии нации (в отличие от "немцы", "французы", "американцы" и т.д.). Эзотерически это можно объяснить тем, что русские "прилагаются", "прикладываются" к действительно сакральной территории. Огромность нашей территории как бы создана для величия нации. Здесь самый большой удельный вес "штучных людей", т.е. людей самых масштабных. Это качество стало специфическим, признаком "русскости". Чем масштабнее человек, тем он ближе к Богу, и, очевидно, поэтому ведущей группой, авангардом народа стали русские духовные деятели. Отсюда, в частности, феномены русской литературы и русского космизма XIX века. Именно с такими личностями связан духовный потенциал нации. И отдавая справедливость, такие поданные всегда были крайне неудобны для правителей; отсюда, как условие их выживания, некая тайность, прикровенность. В России сложился тип "крупномасштабного" человека как собственно русское явление. И, тем не менее, в таком "явлении", как Достоевский, до сих пор находят свои черты, свою психологию все нации (вспомним великолепные экранизации произведений Достоевского, например, фильм Курасавы по роману "Идиот").

А вот чего всегда действительно не хватало русской душе - так это порядка, внутренней организации. Ведущие духовные мастера русской литературы во все времена выявляли потенциально присущие нашему народу соборность и глубинность, устремлённость к самым высоким идеалам, "глаголом" жгли сердца людей. Как выразил Александр Сергеевич Пушкин:

Самостоянье человека - залог величия его.

Д. Мережковский назвал это качественное состояние "тайной из трех частей" - гармонией чести и воли (в максимуме - герой), сердца (святой) и ума (гений). Именно этими критериями можно и нужно измерять творчество ведущих титанов мысли XIX века: и Пушкина, и Достоевского. Как величайших творцов, их объединяет патетика "передачи священного огня" Истины, открывшейся им, дар пророчества. Однако если Пушкин - ярчайший представитель литературы Чести, то Достоевский - наиболее яркий представитель уже литературы Совести.

Судьба попыталась подвести юного Достоевского к рыцарскому качествованию через принадлежность к мундиру. Однако годы пребывания в Инженерном Училище (в самой гуще мистического Михайловского замка, месте обитания "Русского Гамлета") явно обнаружили другую, основную сторону натуры Фёдора Михайловича - философский склад ума, который сам по себе исключает агрессивность.

Среди духовных учителей Достоевского основное место занимали люди высокой духовной культуры. К ним, помимо основного и обожаемого учителя - Пушкина, можно отнести и украинского академика А. И. Белевича, уникального филолога и мифолога, одного из первых биографов Н. И. Новикова, проповедовавшего его идеи на занятиях (наиболее известна его публикация о Новикове в "Московском городском листке" за 1847 год), и "странного спутника", поэта Ивана Шидловского (его идеи слияния Неба с Землёй в Человеке Достоевский увлечённо развивал ещё в 17 лет). Увлечение мистиком Гофманом вызвало в юном Достоевском желание "быть сумасшедшим" (из его письма брату "… и пусть люди лечат…") как очевидное стремление вырваться из окружавшего круга мещанства, через безумие вырваться в мир трансцендентный. Мистичность и прикровенность навсегда остались качествами, органически присущими Достоевскому.

1841 год, когда Достоевскому присвоили младшее офицерское звание, был годом гибели Лермонтова. И тогда же Достоевский средством для борьбы с рассудочностью называет поэзию. В ответ на замечание брата Михаила (кстати, ставшего в дальнейшем корифеем журналистики): "… чтобы больше знать, нужно меньше чувствовать" Фёдор писал: "поэт познаёт мир, любовь, через мысли, которые ему шепчет не разум, а сердце. Поэт через вдохновение познаёт Бога, поэтому поэзия и философия суть одно, но философия есть высший градус поэзии". Романтическая поэзия никогда не поступалась смыслом, наоборот, великие романтики всегда стремились выражаться мудро (вспомним немецких поэтов-романтиков XVIII-XIX веков, русских поэтов пушкинской поры, затем Серебряного века). Юный Достоевский прекрасно усвоил, что мудрость никогда не должна быть занудной и заунывной, она обязательно должна иметь прекрасную форму и наоборот.

Тогда же Достоевский пробует себя как драматург, шлифует технику монологов, диалогов, многоголосицы. В его жизни везде помимо основного присутствует второй план - "подпольный" драматург, "подпольный" офицер, "подпольный" мистик; очевидно, поэтому его так интересует таинственный второй план в жизни других. 1839 год: "…Человек есть тайна. Её надо разгадать, и ежели будешь её разгадывать всю жизнь, то не считай, что прожил её даром. Я займусь этой тайной, ибо я хочу быть человеком". Скромная Неточка Незванова говорит о себе: "Хотя моя история была очень необыкновенная, и в ней бoльшую часть играла судьба, разные, положим даже, таинственные пути, и вообще много интересного, неизъяснимого, даже чего-то фантастического, но я сама выходила, как будто назло всей этой мелодраматической обстановке, самым обыкновенным ребёнком".

Все грани деятельности Достоевского в то же время служат средством познания самого себя, переходом на более высокие ступени своего внутреннего мира. Это абсолютно духовный принцип: то, что добываешь сам, используешь для собственного роста; растёшь всё время вверх, не отстаёшь, заражая других своим примером.

Нельзя оставить без внимания влияние на молодого Достоевского социальных идей общества петрашевцев. Принято считать Сен-Симона, Ш. Фурье, Оуэна "выхолощенными" социалистами, благородными, но бесперспективными утопистами, забывая, что все вышеперечисленные персоны, прежде всего, были духовными мастерами, апеллирующими, в конечном счёте, к Христу. Социальное равенство понималось ими как определенная гарантия от Бога, как осуществление евангельской правды (вспомните у Достоевского: "Без Бога не раздeлите…"). "Блаженны бедные" (из Евангелия от Фомы), апокрифическое "Блаженны нищие" - это, прежде всего, о тех, кому была нужна защита и поддержка; именно отсюда берут начало социалистические идеи. В начале XIX века социалистические идеи были густо "замешаны" на духовных идеях; так, наш выдающийся соотечественник-социалист А. И. Герцен был воспитан на идеях архитектора и видного масона А. Витберга. Даже Энгельс высказывался по поводу открытия каподеккийских рукописей в Турции: "Всё, что связано с Христом, можно рассматривать как реальные факты, включая Воскресение".

Переход от романтического идеализма к социализму был у Достоевского вполне естественным. Молодой писатель жил в атмосфере мистических чаяний, веры в скорое наступление Золотого века и в полное преображение жизни. Громадное и загадочное влияние на Достоевского имел Спешнев, бывший центральной фигурой кружка. Так же, как когда-то А. Раевский был для Пушкина "демоном", так и Спешнева воспринимал Достоевский: "… У меня с этого времени есть свой Мефистофель…". Сущность полемики Достоевского и его "демонического alter ego" Спешнева можно проследить в "Подростке", в диалогах Версилова (Спешнева) и подростка (Достоевского). Для нас особенно важно то, что доминирующим интересом Спешнева были история первоначального христианства и тайных обществ. Исследователь дуровско-петрашевского кружка Семевский пишет о Спешневе: "Его поразили тогда мировое влияние и совершенный успех этого древнего тайного общества, и он стал думать о создании такого общества в современную эпоху и об его наилучшей организации". Заседания возникших в Петербурге обществ происходили в атмосфере высоконравственных разговоров, в раздумьях над идейным служением русскому народу, над его воспитанием и просвещением; молодые высокообразованные петрашевцы были прямыми наследниками декабристов, но до определённых программ и действий не дошло, и, скорее всего, не дошло бы вообще. Однако пострадали от подобных заседаний-встреч с беседами на темы морали общества и нравственности человеческой петрашевцы серьёзней, чем декабристы. К казни были приговорены не пять человек, а абсолютно все участники.

Чиновник особых поручений Министерства внутренних дел И. Липранди (тот самый Липранди, бывший в жизни Пушкина его "светлым гением", вероятно, потому что в своё время поставлял поэту духовную литературу) писал в докладной по делу Петрашевского: "Они воображают себя призванными переродить всю общественную жизнь, переделать всё человечество и готовы быть апостолами и мучениками этого несчастного самообольщения". Мистика ситуации и состоит в том, что в последующие 10 лет на каторге и в поселении Достоевский реально стал и мучеником, и апостолом этих идей. (И кстати, Липранди послужил Достоевскому прообразом Порфирия Петровича в "Преступлении и наказании").

Несмотря на разгром общества, в кружке единомышленников энергетика внутреннего роста Достоевского была прочно и надолго обеспечена. Он убедился, что основа всему, всех преобразований - это начала нравственные, исходящие от идеала человечества - Христа. Показательна полемика Федора Михайловича с французским лингвистом, историком и писателем Эрнестом Жозефом Ренаном, длившаяся всю его жизнь, по поводу концепции изображения Иисуса Христа в художественном произведении. Книгу Ренана "Жизнь Иисуса", появление которой в 1863 году Н. Страхов назвал "чрезвычайным скандалом", Достоевский вспоминал на протяжении всего своего творчества в записных тетрадях, в художественных произведениях, в публицистических статьях. Глубокая эзотерическая проработка Ренаном новозаветных событий не могла не заставить откликнуться душу Достоевского. Так, в подготовительных материалах к "Бесам" Князь, отражающий точку зрения Достоевского, разъясняет Шатову, что "нравственные основания даются откровением. Уничтожьте в вере одно что-нибудь - и нравственное основание христианства рухнет всё, ибо всё связано". Черты характера другого героя Достоевского, князя Мышкина, и его нравственный облик перекликаются с Христом, каким его изобразил Ренан. Герой Достоевского, размышляя в одной из ранних редакций об обстоятельствах смерти Христа, сообщает детали, отсутствующие в Евангелии, исходя в данном случае из версии Ренана. Обсуждая степень влияния идей Ренана на творчество Достоевского, можно добавить ещё один штрих. Достоевский изобразил своего "вполне прекрасного человека" душевнобольным. Эта же проблема затрагивалась Ренаном в связи с характеристикой Христа, т.к. Ренан ещё раньше пришёл к выводу о невозможности провести чёткую грань между болезнью и святостью. Он писал в "Жизни Христа": пусть медицина "утверждает, что гений есть душевная болезнь; пусть она видит в известной нравственной чуткости начальную стадию этизии; пусть она относит энтузиазм и любовь к нервным припадкам - что нам за дело? Слова "святой" и "больной" имеют лишь относительное значение. Кто бы не предпочёл быть больным Паскалем, нежели здоровым дюжинным человеком? Узкие тенденции, распространившиеся в наше время относительно безумия, вносят самые серьёзные заблуждения в наши исторические суждения о вопросах этого рода". Можно представить, какой горячий отклик в душе Фёдора Михайловича рождали эти неординарные суждения! В дальнейшем эти мысли были им развиты и в "Братьях Карамазовых". В предварительных набросках к роману Алёша неоднократно назывался "идиотом", что, очевидно, указывает на генетическую зависимость этого образа от князя Мышкина. Однако в печатном тексте, очевидно не желая вызвать прямых ассоциаций с Мышкиным, Достоевский называет его не "идиотом", а "чудаком". Мы уже останавливались на том факте, что человек духовной культуры, чаще всего, оставался во все времена фигурой неудобной и не понимаемой для профанного окружения (вспомните Дон-Кихота у Сервантеса). Фёдор Михайлович декларирует своё понимание значения "штучного" человека для своей эпохи: "… не только чудак "не всегда" частность и обособление, а напротив, бывает так, что он-то, пожалуй, и носит в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи - все, каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались".

Большой отклик у Достоевского вызвали и взгляды Ренана (в связи с уроками Великой Французской революции) на сущность принадлежности человека к "высшему сословию"; в то время и в России была актуальной дискуссия о приоритете важности, придаваемой рождению, над важностью, придаваемой имуществом. Однако если Ренан, в конце концов, склонялся к мысли о незыблемости социальных перегородок, то Достоевский, напротив, искал путь к их преодолению и выдвигал истинно рыцарские идеи. Так, в противовес предложению определять принадлежность к дворянству по имущественному цензу Достоевский выдвинул "фантастическую идею Ордена чести вместо дворянства". Эту идею развивает в "Подростке" Версилов. Он говорит: "Наше дворянство и теперь, потеряв права, могло бы оставаться высшим сословием, в виде хранителя чести, света, науки и высшей идеи и, что главное, не замыкаясь уже в отдельную касту, что было бы смертью идеи. Напротив, ворота в сословие отворены у нас слишком издавна; теперь же пришло время их отворить окончательно. Пусть всякий подвиг чести, науки и доблести даст у нас право всякому примкнуть к верхнему разряду людей. Таким образом, сословие само собою обращается лишь в собрание лучших людей, в смысле буквальном и истинном, а не в прежнем привилегированной касты", на что князь Сережа говорит: "Это вы какую-то масонскую ложу проектируете, а не дворянство". В этом одна из основополагающих эзотерических концепций - принадлежность к духовной культуре всегда была прерогативой аристократов по духу, а не по рождению.

Достоевский всегда ощущал себя избранным; благородство духа было для него врождённым качеством. Общечеловеческий размах идей Достоевского соответствовал его статусу человека духовной культуры. В этом и состоит его прямая преемственность от ведущих представителей века Просвещения. Занесенные на русскую почву в XVIII веке этические и философские проблемы Запада получили существенную качественную трансформацию в русских умах. Эволюция этих представлений нашла свое прямое отражение в русском масонстве и привела, в конечном счете, к появлению целых пластов русской общественной идеологии. В еще большей степени это относится к литературным направлениям России. Идеалы духовной культуры XVIII-XIX веков привлекали к себе лучших представителей своего времени, прежде всего, возможностью облагородить душу, сделать приоритетом первенство морали и сознание долга служить обществу. Наука, вопросы мировоззрения и "внутренняя" религиозная жизнь - все это соединялось вместе, создавало свой особый стиль жизни и мысли.

Подобный творческий сплав, проведённый через собственное сердце, воспитанная им самим четкая духовная структурность позволили Достоевскому перейти уже на качественно новую ступень относительно обожаемого им Пушкина. Отличие его героев от героев пушкинской эпохи состоит в реальной адресности; Достоевский сумел объединить величайшую философскую абстрактность, поэтический полёт мысли с пытливостью, простирающейся до мельчайших фактов жизни отдельного человека. Парадоксализм как одно из качеств Христа, перед которым всю жизнь преклонялся Достоевский, был осуществлен и в творениях самого Фёдора Михайловича: "всемирность" и трагедия одинокой страдающей души человеческой, великий лик Христа и слеза ребёнка.

На примере жизни и творчества этого гениального художника Слова великолепно демонстрируется, что человек есть светильник Разума, в отличие от света, постоянно разлитого во Вселенной; светильник, который можно зажечь, перенести и передать. И аморально использовать этот инструмент не по его высокому назначению, а расходовать по мелочам. Величие и масштабность поднимаемых и исследуемых тем оказались по плечу Достоевскому как гениальному представителю духовной культуры. Самые глубокие и проблематичные дискуссии христианства он смог продумать и изобразить с такой огненностью, как уже никто после него. Апостол Павел в своё время пытался противопоставить плоть и дух человеческий, а ведь это фактически - неразделимые между собой светильник и язычок пламени. Достоевский, перенося действие "Легенды о Великом инквизиторе" в XV век и попадая, таким образом, в самую гущу религиозной полемики, выступает оппонентом Павла и изображает самого Христа катализатором процессов огненного очищения в человеке, бурления и страдания, без всякой стагнации. То, что Достоевский говорит нам о Христе и об избранных, следующих за ним, - это не новация писателя, а скорее историческая преемственность, но до сих пор в этой проблеме нет более глубокой проработки, чем достоевская. Власть Великого Инквизитора на Земле начинается, но и заканчивается, а власть Христа, если и начинается с Евангелических событий (хотя ещё раньше о ней знали маги и волхвы), но отнюдь ими не кончается. Достоевский является нашим достойнейшим "представителем" в Высших Мирах; он всегда будет нашим духовным ориентиром, мы связаны с ним не только менталитетом, но и такими душевными качествами, как масштабностью, структурностью и глубинностью.

                                                                                                                     СУШКОВА И. 2004 г.




ГЛАВНАЯ     КОНЦЕПЦИЯ      ЭЗО ПОРТРЕТЫ     АРХИВ      БЛОГ НОВОСТЕЙ